Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Да, для Коки все просто… Как и для меня было до сих пор, — сверкнула вдруг обжигающая поздним сожалением мысль. Ведь есть хорошие девушки, скромные и чистые, почему же их так мало среди твоих знакомых? Тебе всегда было скучно с ними, они казались пресными. Тебе нужны были острые ощущения. Вот и получай эти ощущения: Зоя, Биби, Жаклин. Правда, Жаклин, казалось бы, из того круга, которым ты пренебрегал, а на самом деле, видишь, что получается? Как разобраться во всем этом? С кем? Ответ был один, и человек был один — старше Гоги, умнее, опытней — Коля Джавахадзе. К нему всегда тянуло, когда что-то было непонятно, от него Гога узнал столько важного, у них было так много общих высших интересов. Но дружба с Колей почему-то не складывалась. Конечно, разница в возрасте весьма ощутимая — десять лет, но разве это такое уж неодолимое препятствие? Гога чувствовал, что Коле тоже не скучно с ним, сам же он готов был подчиниться, признать превосходство старшего, лишь бы тот одарил его своей близостью, своим доверием. Но Коля держался на расстоянии, не открывая Гоге свою душу. У него шла какая-то своя жизнь, в которую Гоге доступа не было, и общение сводилось к встречам на заседаниях правления Грузинского общества и в кафе «Гасконь» после заседаний.

Бывшие коллеги по университету? Шура Варенцов — лучший из них, самый искренний, добрый, но он слишком наивен, недостаточно интеллигентен. Воспитанник иностранного колледжа. Потому и не стали они близкими друзьями, хотя Гога всегда помнил, что Шура был единственный, кто не оттолкнул его в тот злосчастный день, когда создавалась студенческая корпорация. Боб Русаков — тоже неплохой парень, но это уж совсем примитив.

Тогда на собрании он голосовал против Гоги по глупости. Просто все подняли руку — и он поднял. Это он сам потом признал. Неловко чувствовал себя все последующие годы и Виктор Стольников. Вот кто умен, серьезен, развит, и Гога, конечно, простил бы ему его роль на том собрании — ведь формально они были правы, но Виктор слишком рассудочен, суховат, у него до сердца не доберешься, а для дружбы сердце нужнее, чем разум. И потом, эта его вечная ирония. Гогу часто коробила манера Стольникова шутить даже тогда, когда бывало явно не до шуток.

Оставался Родин, но он совсем не подходил для роли задушевного друга, хотя в известной тонкости ему не откажешь. Гога не мог забыть его непроницаемо-холодное, даже безжалостное лицо все на том же собрании, когда, ища поддержки или хотя бы сочувствия, Гога остановил свой взгляд на нем. Как странно, что сейчас, по прошествии стольких лет, воспоминания о том дне так ярко ожили в тяжелую минуту. Значит, рана еще не зажила? Урок не забыт? Что ж, это и правильно, нельзя забывать столь важные уроки.

Кстати, Родин недавно встретился на Авеню Жоффр. Он остался самим собой: был едок, холодно остроумен, знал всех и вся, как Гриньон. С легкой усмешкой на своих красивых, но недобрых губах, резко оборвав обычную для подобных встреч беспорядочную беседу, в которой вопросы явно преобладают над ответами, Родин внезапно спросил в своей обычной манере — глядя прямо в глаза, словно следователь, выкладывающий подозреваемому решающую улику:

— Говорят, ты женишься на дочке Ледюка? — И, якобы не расслышав недоуменной реплики Гоги: «Откуда ты взял?», продолжал все с той же усмешкой: — Что ж, поздравляю. Партия блестящая. Теперь тебе остается получить французское подданство.

Слова насчет блестящей партии Гогу не задели: Родин несомненно так и считал, тут не было намека или насмешки. Да вряд ли он знал что-либо о личной жизни Жаклин, о ее поведении. Но упоминание о французском подданстве взорвало Гогу. Едва сдерживаясь, он произнес сквозь зубы:

— Кем я родился, тем и останусь всю жизнь. Кому-кому, а уж тебе бы это следовало хорошо знать!

Расстались они очень холодно.

И Гогу неудержимо потянуло в Грузинское общество. К своим, к своим! Там никто не заподозрит, что он хочет стать французом, никто не скажет, что он князь, когда он не князь, никто не намекнет, что он хочет жениться по расчету.

«Я не хочу быть никем иным, только самим собой. Я — сын Ростома Горделава, мне есть чем гордиться. Я унаследовал безупречно честное имя человека, которого еще долго будут с благодарностью вспоминать люди, и лучшее, самое правильное, что я могу сделать в жизни, это не запятнать такое имя. Вот мой первый, мой главный долг».

Тут мысли Гоги приняли другой оборот. Отец умер (он даже в мыслях не в состоянии был употребить другое слово) всего как полгода, а он уже успокоился, веселится, развлекается, даже влюбиться успел. Только мама, кажется, все время помнит о нем. Бедная мама. В пятьдесят лет осталась вдовой. Гога содрогнулся, вспомнив застывшее в скорбной неподвижности лицо матери, эти только теперь появившиеся горестные складки около сухих, всегда плотно сжатых губ. У мамы всегда было неприступное выражение лица, но сейчас в нем больше тщательно сдерживаемого горя, чем гордости.