Давид Маркиш - В тени Большого камня [Роман]

— Тут усьма в банке, — не ответил Абдильда, — брови намажь… И прибери — скоро жених приедет.

Выйдя из юрты, он долго глядел на кишлак внизу. Потом подошел к лошади и, вздыхая, стал отвязывать от седла баранью тушу, розовую и еще теплую.

Крутя ручку сепаратора, Каменкуль неизменно получала от этого удовольствие. Вот и сейчас, закончив уже крутить, она испытывала благодушие и приятную легкость, праздничное какое-то головокружение — как будто бы это она сама только что плескалась и кружилась в молочной пене и теперь вот стала масляной и гладкой.

— Скажи, Кудайназар, — позвала она, — что это за юрту ставит Абдильда в Коинды?

Кудайназар плел камчу из девяти тонких, как шпагат, полосок сырой киичьей кожи. Закусывая зубами конец полоски, он с силой натягивал ее, а пальцами выравнивал, округлял тугое тело камчи. Нелегко плести камчу из девяти полосок.

— Дурит Абдильда, — сказал Кудайназар. — Он думает, что я настоящий хан. Иначе зачем мне юрта в Коинды?

— Мы переедем жить в юрту? — спросила Каменкуль. — Здесь все под рукой, и соседи…

— Нет, что ты, — рассеянно сказал Кудайназар, опуская камчу в тазик с водой. — Я съезжу сегодня, посмотрю — и все. Чтоб Абдильда не обижался.

— Таджики говорят, что там красиво, — сказала Каменкуль, подсаживаясь поближе к мужу. — И юрта — белая.

— Белая, — подтвердил Кудайназар. — Я еще не видал… Это Абдильды юрта, сколько лет она у него в чулане пролежала — хоть проветрит.

— Абдильда хитрый, — сказала Каменкуль. — Всю жизнь сидел на своем добре, а теперь вдруг слез. — Она быстро повернула голову, взглянула через плечо, сепаратор стоял на своем месте, на сундуке, накрытый ситцевой тряпкой.

— Он себя не обойдет, — сказал Кудайназар, разминая камчу в воде, — ты не бойся… Старый, старый — а голова у него варит хорошо.

— А этот урус, что приезжал, сахар привез, — спросила вдруг Каменкуль, — он умер? У Большого камня?

— Что это ты вспомнила! — недовольно сказал Кудайназар, вытягивая камчу из тазика.

— Он был не хитрый, — сказала Каменкуль.

— Он не хитрый, — в упор глядя на жену, сказал Кудайназар. — Он — страшный.

Каменкуль молчала, и несогласное это молчание ударило, стегнуло Кудайназара.

— Страшный! — крикнул он, отшвыривая камчу. Мелькнув, камча ударилась о стену и оставила на серой глине влажный змеиный след. — Он не может понять, что мы за люди, и жалеет нас! Он все здесь хочет сделать по-своему — а нам этого не надо!

— Он плохой, Кудайназар, он плохой, — испуганно глядя на бушующего мужа, сказала Каменкуль. — Ты лучше знаешь…

— Я не говорю, что он плохой, — сгорбив плечи, глухо сказал Кудайназар. — Я говорю, что он — страшный… Дай-ка мне сапоги, поеду я.

Увидев подымающегося Кудайназара, Абдильда поскакал ему навстречу. В юрте остались гости: Гульмамад с Телегеном и один из таджиков, хорошо умеющий варить плов с курагой. Таджик суетился над казаном и вдумчиво вдыхал сладкий пар, бивший из-под сдвинутой крышки. Мясо для бешбармака уже поспело.

Лейла сидела за занавеской. Она сидела там уже битый час: Абдильда отослал ее туда, как только первый гость подъехал к юрте. Ей было все равно, где сидеть и ждать. Она знала, что ее позовут, когда придет время.

Кому именно Абдильда отдает ее в жены — этот вопрос дразнил воображение Лейлы, но не занимал ее целиком. В конце концов, все мужчины одинаковы: одно и то же делают со своими женами, и жена Телегена работает на своего мужа точно так же, как Каменкуль на Кудайназара. И — стар ли муж или молод, мал ростом или велик — нет такой женщины, которая не кричала бы и не плакала, когда подходит ее время рожать… Само ожидание, само это сидение за занавеской — вот что переполняло все существо Лейлы сладким волнением и гордостью. Скоро это сидение закончится тем, что придет кто-то, к кому она выйдет отсюда, как только ее окликнут, — и сразу она превратится из мусорной девчонки в женщину Лейлу, такую, как другие. В благодарность за это она готова была без сопротивления принять все, что бы ни ожидало ее после выхода из-за занавески. Она боялась только одного: как бы Абдильда не передумал.

К разговору в юрте она прислушивалась рассеянно: Гульмамад обсуждал с таджиком обстоятельства погоды и виды на сурчиный расплод. Телегена сурки не занимали; он громко вздыхал и переходил от казана к котлу с мясом, обнаруживая голод.

Копыта простучали тяжело и отчетливо, как будто тропа проходила не по склону горы, а по сердцу Лейлы. Она быстрым движением поправила «золотые брови», одернула чапан.