Владимир Логинов - Ад криминала - Рассказы и очерки

Я схватил первую попавшуюся одежду, кое-как напялил ее на себя и бросился к монастырю. Но, еще издали увидав знакомый памятник, облегченно вздохнул. Постояв у могилы несколько минут, я устало двинулся в обратный путь.

Миша сидел на постели и смотрел на меня непонимающими глазами. Когда я ему рассказал свой сон, он расхохотался.

— Испугался! То-то, голубчик! За святотатство надо платить!.. Здорово это я у тебя в N перевоплотился! Ох, сон, сон… — Он перестал смеяться и задумался. Потом грустно заключил: — Ты думаешь, что этот дегенерат N один? Увы! Сколько у нас таких кощунственных литературоведов, перетряхивающих простыни и сплетни давно почивших гениев. Самое страшное, что они сатанински верят в существование всех этих интимных "загадок" и стремятся таким путем к "выяснению истины". Для них не существует нравственного табу! И не существует по той причине, что "духовный и научный" уровень этих "исследователей" ничтожен по сравнению с уровнем объекта исследования. Это пьяные кладбищенские сторожа, готовые осквернить любую национальную святыню ради бутылки. Кви про кво!..

Геленджик меня встретил солнцем и зеленью. Это было необычно после сорокаградусного московского мороза, тем более в первый день февраля. Городок весь светился, сиял, за невысокими заборами чернели вскопанные огородики, грядки обдувал легкий ветерок. А чайки тучами носились над морем, кружились у высоких белых домов, устремляясь к Толстому мысу. Там они гнездились в скалистых стенах обрывов, промышляли шальной рыбешкой, прыгающей в пенистых волнах прибоя.

Я приехал в родной город. Горели все сроки сдачи рукописи, и поэтому, взяв две недели в счет летнего отпуска, я махнул на юг дописывать повесть о чекистах, террористах, жертвах и палачах. Многих из них давно нет в живых, но тени их, захватившие мое воображение после работы с документами и материалами, преследовали меня по пятам, не давали спать по ночам. То и дело я видел доктора медицины, говорящего перед расстрелом: "Большевизм — это припадок бешенства"; видел сошедшего с ума чекиста; выдающегося советского разведчика Треппера в камере на Лубянке, беседующего с честнейшим полковником НКВД; наконец, макиавеллиевские глаза "отца народов" и выселенные греческие села, где по ночам выли собаки да стонали парализованные старухи… Вот почему рукопись шла медленно и тяжело.

И хотя яркий голубой Геленджик очаровал своей ранней весной, он растревожил душу воспоминаниями и сомнениями. Может, потому, что я нашел в отчем доме томик Николая Бердяева, завезенный мною сюда в студенческие времена.

В юношеские годы этот философ не произвел на меня большого впечатления, тогда я восторгался Шопенгауэром и Ницше. Но теперь Бердяев потрясал меня своей глубинной проницательностью и пророческими суждениями. Его книга давала ответы на главные вопросы бытия. Он писал: "Борьба против зла легко сама приобретает характер зла, заражается злом… Слишком большие враги зла сами делаются злыми. Это парадокс борьбы со злом и злыми…"

Не сомневаясь в том, что зло есть небытие, Николай Александрович так рассуждал о красном и белом терроре: " У людей есть неодолимая потребность в козле отпущения, во враге, который виновен во всех их несчастьях и которого можно и даже должно ненавидеть. Это могут быть евреи, еретики, масоны, иезуиты, якобинцы, большевики, буржуазия, международные тайные общества и т. п. Революция всегда нуждается во враге для своего питания и выдумывает врага, когда его уже нет. Тоже самое и контр-революция. Когда найден козел отпущения, то человек чувствует себя лучше".

Господи, изумлялся я. Ведь это же диалектический закон развития общества! В нынешнюю мирную "революцию" в России объявлены врагами новые козлы отпущения: бюрократы, коррупционеры, взяточники, военно-промышленные ястребы, дельцы теневой экономики и прочие мафиози и захребетники бывшего Советского Союза. Но, увы, судьи-то кто? Как они поведут себя, дорвавшись до власти?! Нет гарантий тому, что это не будут новые бюрократы, коррупционеры, взяточники и прочие. И еще поковарнее их врагов. Если, конечно, они их победят. Страшно становилось от этой мысли, и у меня все валилось из рук — совсем перестал работать.

А тем временем яркое солнце сменялось норд-остами, седые туманные вечера дождями, и потом снова лучился и разливался над городом ослепительно-белый свет.

Под моим окошком то и дело мелькала согнутая старушечья тень. Я присмотрелся. Это была бабка-гречанка, очень старая, сухонькая и костлявая. Видно, и в молодости она была ростом не более, чем метр пятьдесят, а теперь выглядела игрушечной, ненастоящей. Она то и дело ходила по тротуару, опираясь на палку, и что поразительно — ходила довольно быстро, словно летала, легонько шурша подошвами своих башмаков.