Леонид Гартунг - Нельзя забывать [повести, сборник]

И вот наступил самый опасный момент: Иван Михайлович поманил рукой, подзывая Лену:

— Подсчитайте!

Она положила на стол маленькие счётики, погоняла на них костяшки и назвала огромную сумму. Я думал, Иван Михайлович скажет, что принесёт деньги завтра. Но он нисколько не растерялся — выложил на стол несколько бумажек и весело подмигнул нам: «Ничего, мы, мол, не пропадём». Впрочем, я ещё в милиции стал догадываться, что Иван Михайлович не из тех, кто пропадают.

После столовой мы гурьбой вышли на улицу и не знали, что делать. Продолжать игру в «чику» было теперь стыдно. К тому же мне лично очень захотелось спать. Но и тут Иван Михайлович сумел понять нас. Он решительно объявил:

— Ну а теперь по домам…

И мы разошлись и, кажется, даже забыли сказать ему «спасибо». Нет, не кажется, а действительно забыли…

С Иваном Михайловичем мы шли домой вместе.

— Ты кем же собираешься стать? — спросил он меня.

— Не знаю ещё…

— Пора знать.

И он повторил, должно быть, думая о чём-то другом:

— Пора знать…

Я хотел сказать, что я ещё маленький, что времени у меня впереди хоть отбавляй, и я не раз успею решить, кем стать, но вовремя сообразил, что для Ивана Михайловича маленьких людей не существует. И промолчал.

— Ты зайди ко мне, — вдруг оживлённо заговорил он. — Дело есть.

А дело было вот в чём: он показал мне чёрного пушистого щенка и заглянул в глаза:

— Нравится?

— Ещё бы!

— Так вот — возьми себе Рекса. А я вернусь с фронта — ты мне его обратно отдашь.

Он говорил так, как будто был твёрдо уверен, что вернётся, но я-то уже знал, что с войны можно и не вернуться.

Иван Михайлович пожал мне руку, как взрослому, и предостерёг:

— Смотри не накорми горячим.

— Ладно.

Он предложил мне деньги за содержание Рекса, но я, конечно, отказался.

Это был наш последний разговор. На другой день Иван Михайлович пришёл к нам в класс попрощаться. Он весь был в военном и всё на нём было новенькое, необношенное. Извинившись перед Ольгой Михайловной, он улыбнулся нам:

— До свидания, ребята!

На следующий день он уехал.

Директором школы теперь стала Нинель Викторовна. Она тоже была ничего, но уж совсем не то. Она даже подражала Ивану Михайловичу, но в нём чувствовался хозяин школы, а в ней этого, хозяйского, совсем не было. Иван Михайлович и ходить-то умел по-директорски. Пройдёт по школе молча, и самые хулиганистые успокоятся. У него были очки в тяжёлой оправе, а у неё — пенсне, которое того и гляди махнёт крылышками и улетит. И вообще, Иван Михайлович умел сказать так, что на всю жизнь запомнишь, а она то улыбается, то наставляет брови.

Говорят, что Нинель Викторовна — строгая, может быть, это и так — мне трудно сказать, со мной она говорила всего один раз.

Вот тут и произошло то, что я потом называл «сказочный ужин». Да и как его иначе назвать, хотя он окончился плохо.

Вечером мама поставила на стол сметану в двухлитровой банке, каждому по чашке сахарного песку, кусок ярко-жёлтого сливочного масла, которое бывало у нас до войны, и ещё каждому по две шоколадные конфеты «Кара-Кум», в бумажках. (Кроме того, шесть конфет я отнёс Кирьяковым.)

Я не понял, откуда вдруг у мамы такое богатство, а Нюра отодвинула чашку с сахаром. Мама снова передвинула её Нюре.

— Ешь!

Сестра с сомнением дотронулась указательным пальцем до сахара, подняла на маму глаза:

— Обещай, что этого больше не будет.

О чём они говорили? Я с удивлением смотрел то на одну, то на другую.

Мама хмуро и серьёзно ответила:

— Нет, не обещаю. Как я могу обещать? Сама подумай…

Нюра кивнула, но чашку опять отодвинула:

— Сахар твой.

Мама притворно рассмеялась:

— Будем теперь считаться: «твоё — моё».

Нюра обернулась ко мне:

— И ты не смей брать.

— Ну это ни к чему, — нахмурилась мама.

— Очень даже к чему.

— Я тоже пойду и сдам… Как это я раньше не догадалась, — проговорила Нюра.

— У тебя не возьмут. Ты посмотри на себя: на кого ты похожа… А я — совсем другое дело.

Потом обе ели сметану и сахар, угощали меня и плакали.

На другой день Нюра объяснила мне, в чём дело: мама сдала кровь, получила донорский паёк и поставила его на стол для всех нас.

— Наша мама — стихийно добрая, — задумчиво закончила Нюра своё объяснение.

Мне непонятно было выражение «стихийно». Нюра заметила это по моему лицу и пояснила:

— Слишком добрая… без рассуждения…

Ранней весной сорок четвёртого года у нас с Серёгой появился капитальный план. Дело в том, что мы с ним решили уехать на фронт и стать разведчиками. Для этого нужно было: первое — собрать на дорогу хоть сколько-нибудь продуктов; второе — найти подходящую карту западной части Советского Союза и Германии; третье — выучить на «отлично» немецкий язык, чтоб говорить на нём совершенно свободно.