Инна Фидянина-Зубкова - Сахалинские каторжанки

— Да, вот это и есть самая настоящая провокация! Какая ж ты молодец, понимаешь! — воскликнул отец. — Эти сволочи, провокаторы, весь остров колючкой опутали!

Он погрозил в воздух кулаком, а я представила, как некие колючкоцинеры, очень похожие на милиционеров, растягивают по всему Сахалину колючую проволоку. Ох! Теперь я точно знаю что такое провокация и кто такие провокаторы. А вы?

Пошла, значит, наша детонька в школу. Тырк, пырк, оказалось, что левша. Папка рад:

— Моя дочка! Я ведь тоже левак!

Мать подозрительно покосилась на мужа, вспомнила его недавнюю историю с левыми — коммунистами, перед глазами зачем-то проплыл и лешак. Валентина тряхнула головой и строго сказала:

— Знаю я, как ты мне письма из хаты в летнюю кухню писал: весь скрючишься, скукожишься. Окривел вона как! Не позволю ребёнка поганить. Бери, Инночка, ручечку в правую руку.

Дочечка ни думая, ни гадая взяла ручечку в правую руку и… Нет, не написала свою первую виршу, а целый месяц училась карябать букву <���А>».

А школы тогда такие были, правильные были школы: не заставляли родителей учить пяти-шестилетних выкормышей читать и писать. Нет, сами школы бубнили и бубнили первоклашкам: «Это, дети, буква Бе-бе-бе-бе-бе-бе-бе! Это, дети, буква Зю-зю-зю-зю-зю-зю-зю!»

*

*

Учительница Антонина Марковна встала у доски и сказала:

— Теперь я ваша вторая мама, любить и наказывать буду также!

Меня очень пробрали её слова и настроили на философский лад. Я долго думала, сопоставляла и наконец пришла к выводу, что моя мама — Валя, а Антонина Марковна — просто строгая тётя и учительница. Потому что моя мама добрее, и у неё нет столько пасынков, для которых приходится резать своё сердце на тридцать три части.

«Если моё место в тридцать третьей части её сердца, — рассуждала я. — То какая я там? Небось, стою в углу — в том самом красном уголочке, как ненужный гвоздик, мешающий ему биться, да ещё сверблю своими вопросами! Карябаю…»

Мои вопросы и правда не нравились учительнице. Она пыталась спорить, нервничала, раздражалась. Я держала контроборону и замечала все недостатки школьной системы.

Благодаря усилиям всех учителей начальной школы, я научилась держать язык за зубами, и очень благодарна им за это. Но с той поры что-то обломилось внутри, я стала равнодушно смотреть на всю планету в целом и ждать смерти.

— Мама, когда я умру, то улечу отсюда навсегда, туда где кипит самая настоящая жизнь и где не надо притворяться убогой.

Мама Валя обнимала меня и говорила:

— Ну доня, ты же пуп земли, забыла? Ты и убогая — знаешь какая!

— Какая? — спрашивала я.

— Ты моя умочка! А давай поменяемся, ты будешь моей мамой, а я твоей дочкой.

— Нет, — говорила я. — Там, в другом мире моя душа наверняка старая-престарая. Дай хоть тут немножко побыть дочкой. Ладно?

— Ладно, — тихо соглашалась Валентина Николаевна. — А я не верю ни в какие души, я же практически коммунистка, сама ведь знаешь…

— Знаю. Не верить проще.

— Угу.

Антонина Марковна тяжёлой грудью нависла над первоклашками и с загадочным выражением лица, изрекла:

— Антон Павлович Чехов сказал: «Надо каждый день, изо дня в день по капле выдавливать из себя раба.» А что это значит, ребята? Это значит, что вы должны каждый день заставлять себя работать. Только рабский труд сделает вас людьми. А что в вашем случае труд? Учёба! Так вот, по капельке, по капельке и зубрите. Урок окончен. Завтра проверю ваш рабский труд, то есть домашнее задание. До встречи.

Я усталая прихожу домой:

— Мам, а я тоже должна рабски трудиться, как сказал Антон Павлович Чехов, иначе не стану людём?

— А как же доча! Вон, мы с твоим отцом после работы на грядки и пашем до ночи!

Я подозрительно покосилась на папку с лопатой, на мамку с вёдрами картошки в руках:

— А ты точно уверена, что вы оба стали людями?

Валентина внимательно оглядела мужа, свои вёдра, вздохнула и сказала:

— Иди, Инна, учи уроки. Не надо тебе на нас смотреть.

Иду я в октябре в первый класс. Вдруг шпана меня окликает, не как обычно Зубчиха, а ласково: