Матс Tpаат - Сад Поммера

Поздним вечером на крещение, когда семья учителя уже в постелях и женщины засыпают, только Поммер не спит, — окно бани со звоном пробивает камень и попадает в миску с молочной кашей.

Поммер вскакивает как на пружинах и, в белье, босой, растерянно выбегает из двери, ушибая палец ноги о порог.

Мягкая облачная ночь, ветер покачивает ветки лип перед школой. Где-то далеко будто лает собака, но это, может быть, только кажется, обман слуха.

Поммер стоит и напряженно прислушивается — нигде ни шороха.

Кто же бросил камень и куда исчез?

Ступни его горят. Он идет за хлев — не там ли этот висельник, куда-нибудь подальше он не успел еще убежать. Это не чужак, раз он так хорошо знает место. И — странное дело — Паука не лает, хотя обычно она так и заливается.

Вот и она сама, подбегает от сарая и крутит хвостом. Ей-то что, ни тепло, ни холодно от разбитого окна.

И особых следов на дворе не видать.

Мрачный, идет учитель обратно. Это не первое разбитое окно в его жизни, но на душе все равно скверно, горько.

В благодарность, значит, за то, что закрыли трактир.

Он выворачивает фитиль в лампе. Лампа цела, только стекло забрызгано кашей из миски, в которую угодил камень.

Кристина встала, ищет тряпку, чтобы протереть лампу. Вытирает стекло лампы снаружи и щеткой прочищает изнутри.

— Смотри не наступи на осколки, еще поранишь ноги, — говорит она. — Отойди оттуда…

Анна с открытыми глазами лежит под одеялом, в углу за елкой, и смотрит в темноту. Из разбитого окна тянет холодным воздухом. Такова-то наша жизнь, печально думает она, да, такова. Ей жалко отца, который не жалеет сил, но все равно под окно к нему подкрадываются всякие подонки с камнем в руке.

— Кто его, шального, знает, может, затаился где-нибудь за углом, швырнет еще и в лампу, — обеспокоенно говорит Кристина.

— Не швырнет…

— Да кто же знает, много ли разуму у таких…

Поммер вынимает из миски камень, миска цела.

— Вот, дрянь, взял кирпич у школы. У меня там куча битого кирпича…

Кристина приносит старый полушубок и затыкает им разбитое окно.

— В старину был в домах только дымволок, обходились и так, — говорит она. — Днем, когда проветривать будем, можно и убрать кожух…

Да, окна для Поммера предмет особой заботы. Они то и дело притягивают к себе камни.

«Неужели это и есть победное шествие просвещения?» — с горечью думает он о словах Пеэпа Кообакене и трогает саднящий, ушибленный палец на ноге.

Утром, перед тем как идти в школу, учитель вымеряет футштоком оконную раму, и дочь светит ему фонарем.

Кто знает, есть ли в лавке Трейфельда оконное стекло.

У Трейфельда есть кожа, нитки и деготь, но стекла нет. Со стеклом прямо беда, говорит он. И довезти его, и хранить, и резать — нужен хороший знаток… Да и много ли его покупают? Нет уж, лучше не связываться с большими полосами оконного стекла, обойдемся кожей, нитками и дегтем.

В каморке темно и холодно, сколько еще тебе, горемыка, жить как животному, заткнув окно старым кожухом. Придется опять ехать в город. Нет, чтобы они разбили твое окно пораньше, глядишь, и привез бы стекло на лошади! Собираться в город — тоже труд немалый.

Когда Анна узнает, что отец едет в город, лицо ее светлеет. В последние дни она как раз думала о городе, у нее свои планы!

Поммеру совсем не по душе, что, говоря о городе, дочь оживляется. «Все еще старые фокусы у нее на уме», — хмуро думает он.

Однако, когда Анна настаивает и говорит, что ему незачем ехать в Тарту, она сама привезет оконное стекло, много ли его надо, под мышкой унесет, если отрежут в лавке кусок, — отец в конце концов соглашается. Дочь сейчас же начинает выгребать из плиты угли и класть их в утюг, чтобы выгладить платье. Она же едет в город, где на нее будут смотреть не кошка и собака, не мать с отцом, а…

Да, Анна снова неравнодушна к своей внешности — в ней снова проснулась жизнь.

В предутренней темноте Поммер отвозит дочь к поезду. Лошадь, хорошо отдохнувшая на конюшне, местами, где дорога чуть под уклон, сама пускается рысцой. Все повторяется — эта дорога, пейзаж и дочь в санях, едущая на станцию. Сколько раз он отвозил Анну к поезду, и всегда какое-то беспокойство шевелилось в груди. Потому что из города веет на него чем-то тревожным — и через детей, и через господина инспектора. И хотя он знает, что с дочерью ничего не случится, что она вернется домой с вечерним же поездом, — никак не может избавиться от странного беспокойства; дочь это не чувствует, зато ощущает коняга, ведь ему оно, волненье возницы, передается через вожжи.