Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Помню, как сам играл на свадьбах, – сказал Жюль. – Иногда мы выпивали столько шампанского, что наша игра напоминала китайскую музыку. Мы страшно переживали, что нам не заплатят, но никто никогда не обращал внимания, потому что все остальные хлестали шампанское вдвое больше нашего. А новобрачные и так вообще никого, кроме себя, не замечают. Это я тоже помню. Будто в опиумном дурмане плывешь.

Элоди, кажется, слегка задело это воспоминание. Он думал, что понял почему, хотя если он прав, то поверить в это трудно. Движимый отцовским чувством, он позволил себе спросить:

– У вас нет молодого человека?

Жюль хотел, чтобы она поняла – он слишком древний старец, чтобы проявлять к ней личный интерес, но, к стыду своему, тут же осознал, что именно это он и делает. И она все прекрасно поняла. Едва заметно она помотала головой, что означало: нет, и она страдает из-за этого.

– Необъяснимо, – сказал он. Элоди разбудила в нем все отеческие инстинкты; оказалось, он любит ее и как отец. – Абсолютно необъяснимо. Хотя, возможно, вы их пугаете, потому что они думают, что никогда не смогут быть достойными вас.

– Я бы так не сказала. Точно так же, как во всем остальном. У меня изысканные ожидания, весьма тощий кошелек, и я не хочу, чтобы меня спасали.

– Кто-нибудь появится. Кто-то с такими же изысканными ожиданиями и таким же тощим бумажником, и вы влюбитесь без памяти. Мы с моей покойной женой – это она, – сказал Жюль, указывая на фотографию Жаклин, стоявшую на рояле: в сером костюме от Шанель она была головокружительно хороша собой, – самые счастливые годы прожили без гроша. Знаю, это клише, но вы сами увидите.

Элоди кивнула и опустила взгляд. Увидев фотографию Жаклин, она решила, что ее домыслы насчет собственной привлекательности для Жюля были одновременно неверны и вероятны. Она была так же красива, как и Жаклин, но знала, что воспоминания о тех, кого уж нет, – это исключительные, неодолимые узы для сердца.

По ее лицу Жюль понял, о чем она подумала, но вместо того, чтобы объяснить ей – да и как тут объяснить? – что нынешняя его тяга к Элоди не что иное, как власть Жаклин в ее отсутствие, он сменил тему:

– Я был невнимателен – и прошу прощения. Следующий урок состоится в классе в Городе музыки.

– Ненавижу это место, – сказала она. – Архитектуру его ненавижу. Ненавижу поездки туда. Римляне придумали бетон, у них был целый бетонный век, и понадобились тысячелетия, чтобы мы пришли вот к этому. – Она погладила теплое, насыщенное дерево своей виолончели. – Посмотрите, какая патина, словно кожа живого существа. А теперь у нас опять бетонный век.

– Можем заниматься у меня в кабинете на старом факультете. Когда его строили, об этом не особенно задумывались, но акустика там получше. Дерево и камень.

– А почему не здесь? Это не разрешается?

– Разрешается. Но уже недолго осталось.

– Шато напоминает мне мой дом.

Вопрос сорвался у него с языка:

– А как получается, что при тощем кошельке вы так одеваетесь? – Он имел в виду «роскошно одеваетесь». – Костюм, что был на вас во время записи…

– Шанель.

– Шанель. И вот это? – Он вытянул руку к солнечному сполоху ее платья.

– Молодой дизайнер из Италии, молодой, но очень дорогой. Единственная моя подруга в Париже работает стажером у модельера, не могу сказать у кого. Я пообещала. Так вот, они покупают одежду, чтобы скопировать крой, изучить ткань, швы, особенности технологии. Буквально распарывают на детали и выбрасывают. А она тайком собирает кусочки и подгоняет их на меня и на себя.

– Отличный трюк, – сказал Жюль, – и ведь работает! – снова не удержался он от комплимента.

Уже было достаточно темно, чтобы не отличить белую нить от нити черной [56] Коран, сура Аль-Бакара, 2: 187. , и Клод дернул рубильник в сторожке, и по всей территории вспыхнули фонари. Будучи обычно проклятием миллиардеров, охранное освещение теперь выхватывало из темноты хлопья снега, увеличивая их многократно и заставляя снежные вихри сверкать на фоне черного неба, снегопад под фонарями казался еще гуще, чуть ли не вдвое сильнее, чем на самом деле. Студентка и ее учитель смотрели на метель, сверкающую за окнами, снег падал почти бесшумно, тихий, приглушенный шорох. Он хотел любить ее, но знал, что не может, поэтому ничего не оставалось, как начать урок.

– Думаю, что теперь я могу себе позволить говорить прямо. Если не абсолютно обо всем, то уж об этом – определенно. Мне нечего терять, некуда податься, и я почти подошел к финалу.