Ласло Краснахоркаи - Меланхолия сопротивления

…и тогда уже не имело значения, куда нам двигаться, направо или налево, мы захлестнули все улицы и все площади, чувствуя только одно направление – то, откуда на нас взирал голый страх и желание сдаться в надежде на снисходительность, и для нас не существовало приказов, колебаний и риска, не существовало опасностей, потому что терять нам уже было нечего – все стало невыносимым и нестерпимым, невыносимыми стали дома и заборы, афишные тумбы и телеграфные столбы, магазины, почта и долетающий до нас теплый аромат пекарни, невыносимыми – система и правила, наглое мелочное принуждение, отчаянные усилия выставить здравый смысл против несокрушимой, хладнокровной и несгибаемой всеохватной силы, и невыносимыми, ненавистными – те не имеющие объяснений подспорья, которые все же, всему вопреки поддерживают на земле человеческие дела. Никакой оглушительный вопль не мог разорвать постепенно окутавшее нас гробовое безмолвие, так мы и продвигались в молчании по удушающе темным улицам, под ослепительный скрип обжигающего мороза и шаркающие звуки погромного марша, неудержимые, напряженные, как струна, не видя соседа, не глядя один на другого, а если и глядя, то так, как глядит человек себе на руку или на ногу, ибо мы уже были единым телом, единым взглядом, неделимой, всесокрушающей, смертоносной и беспощадной яростью. Сопротивления мы не встречали: по воздуху, вдребезги разнося немытые стекла витрин и окна прищурившихся домишек, летали тяжелые кирпичи, и бродячие кошки, слепившие нас глазами-прожекторами, застыв как парализованные, терпели, когда мы душили их, так же покорно, как выворачивались из растрескавшейся земли спящие молодые саженцы. Ничто не могло утолить наш стихийный гнев, порождаемый чувством обманутости, тревогой, горьким просветлением, и поскольку, как ни искали, мы так и не находили истинных причин отвращения и отчаяния, то с растущим остервенением крушили все, что попадалось нам на пути: взламывали магазины, вышвыривая на тротуар и растаптывая все, что можно было из них вышвырнуть, а то, что нельзя было, разбивали обломками жалюзи и железными прутьями и устремлялись вперед, перешагивая через раскуроченные до полной неузнаваемости фены, куски мыла, ортопедические ботинки, костюмы, батоны и книги, консервы, детские игрушки и чемоданы, переворачивая брошенные машины и срывая какие-то жалкие вывески. Мы захватили и разгромили телефонную станцию, потому что заметили внутри свет, и вместе с толпой, сгрудившейся у входа, двинулись дальше, только когда изнасилованные до полусмерти барышни-телефонистки уже потеряли сознание и, судорожно изогнувшись, с зажатыми между коленями руками, будто две использованные ветошки, соскользнули с окровавленного стола на пол, заваленный перевернутыми коммутаторами и рваными проводами. Мы видели, что больше уже не осталось ничего невозможного, убедились, что все обычные представления теперь бесполезны, и поняли, что от нас ничего не зависит, что мы тоже всего лишь жертва, на мгновенье мелькнувшая в ненасытно засасывающем все подряд пространстве, и точно так же не в состоянии изнутри мгновенья обозреть эту всепоглощающую огромность, как не ведает ничего о скорости увлекаемая ею пылинка, потому что порыв и предмет не могут знать друг о друге. Мы крушили все, что попадалось нам под руку, возвращаясь туда, где уже побывали, и невозможно было остановиться, затормозить, погромное упоение снова и снова побуждало нас превзойти себя, и мы неудовлетворенно и по-прежнему молчаливо шагали сквозь мешанину из раскуроченных фенов, из мыла, ортопедической обуви, из костюмов, батонов и книг, из консервов, детских игрушек и чемоданов, слой за слоем наращивая завалы на разгромленных улицах города, постепенно сливающиеся в сплошной мусорный полигон; и были готовы обрушиться на этих ничтожеств, барахтающихся в трясине ханжеского смирения и покорности в надежде, что бессловесность поможет им защитить то, что защитить невозможно. Мы опять оказались неподалеку от Храмовой площади, снаружи царила непроглядная тьма, а внутри нас – убийственная готовность к действию, оголтелая злость, горячий дурман протеста, что-то душащее и гнетущее. На противоположном конце одного из сходившихся в одну точку проулков в темноте прорезались очертания трех фигур (как выяснилось вскоре, размытые силуэты принадлежали мужчине, женщине и ребенку), которые, заметив приближающийся к ним грозный отряд, тут же в испуге остановились и бочком, отступая вдоль стены, попытались тихо раствориться в густом мраке ночи, но было поздно, ничто уже не могло им помочь, и если до этого по дороге, как можно было предположить – домой, они еще могли прятаться в темных закоулках, то теперь укрыться им было негде, судьба их была решена, ибо там, где господствовал наш беспощадный закон, для таких уже не было места, потому что мы знали: в этих семейных гнездышках и без того еле теплящийся огонь должен быть погашен, и любые попытки спастись бесполезны, как бесполезна всякая мимикрия, бесполезны надежды, ибо надеждам, радостям, озорному смеху, лживому братству и благостному рождественскому умиротворению пришел неминуемый и бесповоротный конец. Некоторые из нас, человек двадцать-тридцать из первых рядов, решили догнать их. Выйдя на замкнутый квадрат Храмовой площади, мы обнаружили беглецов и, лавируя между кучами щебня и всякого хлама, двинулись за ними. Они были уже почти в безопасности, достигнув одной из улиц на противоположной стороне площади; однако скованные их движения говорили о том, что им требовалась каждая капелька стремительно улетучивающегося самообладания, чтобы не броситься сломя голову наутек и сохранить уверенный вид людей, размеренным шагом возвращающихся домой. Нам, конечно, ничего бы не стоило в мгновение ока догнать беглецов, но тогда мы лишились бы еще неизведанного темного наслаждения, которое обещала погоня, полная иллюзорных надежд и рисков, и точно так же, как преследующий косулю охотник приканчивает свою жертву только тогда, когда животное, выбившееся из сил, смиряется со своей судьбой и чуть ли не само подставляется под выстрел, так и мы – не обрушились тут же на них, а дали поверить, что они еще могут уйти от беды, как-то выскользнуть, обливаясь горячечным потом, из смертельного поля нашего пристального внимания. Разумеется, в тот момент им было еще непонятно, идет ли речь о реальной угрозе или это смешное недоразумение, и прошла, по всей видимости, не одна минута, пока они осознали: никаких ошибок и недоразумений тут нет, объектами этой туманной и так до конца и не прояснившейся угрозы являются они сами, мы преследуем именно их, это несомненно, они и никто другой служат для нашей мрачной и бессловесной когорты мишенями, потому что на нашем пути до того, как мы начали вламываться в дома, где за толстыми стенами тряслись обыватели, еще не попался никто, кроме отбившихся от стада трех овечек, кто, на свою беду, был пригоден к тому, чтобы утолить и одновременно еще сильней распалить в нас мучительную жажду заслуженной этими существами мести. Ребенок цеплялся за руку матери, та держала под руку мужа, а мужчина, все чаще и все испуганнее оглядываясь назад, все ускорял темп бегства; но все было тщетно, разрыв между нами не увеличивался, и если порой мы немного сбавляли шаг, то затем лишь, чтобы потом еще больше приблизиться к ним, потому что в нас вызывало особое, яростное возбуждение то, как они метались между вспыхивающей надеждой и тут же тающим шансом спастись. Когда они повернули в ближайший переулок направо, то и женщине, судорожно вцепившейся в локоть мужа, и время от времени с ужасом и недоумением оглядывающемуся ребенку, чтобы не упасть, приходилось бежать рядом с диктующим все более лихорадочный темп мужчиной, который – понятное дело – сам не решался пуститься бегом, явно опасаясь, что если он сделает это, то заставит бежать и нас, и тогда уж действительно у него не останется никаких надежд на то, чтобы уберечь семью и себя самого от эксцесса с непредсказуемыми последствиями. Злое, горькое наслаждение при виде маячивших перед нами сиротливых и жалких теней этих существ, едва ли догадывавшихся о том, что их ждет, было сильнее дурманящего очарования от зрелища разгромленного города, сильнее удовлетворения от уничтожения всякой ненужной дряни, потому что с этого времени постоянное сладостное оттягивание, дьявольская неспешность дарили нам терпкое, тайное, первобытное ощущение, которое сообщало всем, даже мельчайшим нашим движениям устрашающее достоинство, несокрушимую гордость варварского полчища, случайной орды, которая, может быть, уже завтра рассыплется, но сегодня нет силы, способной встать у нее на пути, ибо люди эти даже смерть свою не поручат кому-то другому, придет час – и они поймут: вот и все, это финиш, они обожрались землей и небом, бедами и печалью, гордыней и страхом, а также тем подлым и искушающим бременем, которое не дает им отвыкнуть от жажды свободы. Откуда-то издали послышался глухой рокот, но вскоре затих. Неподалеку от нас несколько кошек, шмыгнув через дыру в заборе, растаяли в тишине двора. Стоял жгучий мороз, и колючий воздух драл горло. Ребенок закашлялся. К этому времени – они уже удалялись от центра города в направлении, явно противоположном тому, где находился их дом – мужчина, кажется, тоже понял, что положение их становится все безнадежнее: иногда он притормаживал у ворот какого-нибудь, вероятно, знакомого дома, но только на долю секунды, ведь легко было вычислить, что ко времени, когда на их стук или звонок им откроют хозяева и они скроются от преследователей, мы догоним их, не говоря о том, что он уже наверняка знал: все эти детские ухищрения ничего не дадут и как бы он ни старался, как бы ни изворачивался, их ждет неминуемая развязка. Но, как преследуемое животное, которое всегда пробегает всю отмеренную ему дистанцию, мужчина тоже не сдавался: с отчаянной решимостью отца семейства, защищающего своих кровных, он строил все новые планы, его неуверенными движениями руководили все новые надежды, которые, появившись, тут же и угасали, ибо он понимал, что все планы и все надежды обманчивы и обречены на провал. Они неожиданно свернули направо в узкую улочку, но к этому времени мы уже изучили город настолько (к тому же, как выяснилось, среди нас было и несколько местных), чтобы раскусить, что он задумал на этот раз; впятером или вшестером мы бегом обогнули квартал, и когда они выскочили на проспект, уже перерезали им дорогу к полицейскому отделению, так что им не осталось ничего другого, как, затравленно оглядываясь на упорно преследующий их молчаливый отряд, направиться в сторону железнодорожной станции. Мужчина взял измученного ребенка на руки, а затем, дойдя до угла, быстрым движением передал его женщине и что-то им крикнул; но жена, на какое-то время скрывшись из поля зрения в переулке, вскоре вновь подбежала к мужчине, наверное, осознав, что не может бежать одна с ребенком и способна вынести что угодно, только не окончательную разлуку с мужем. Видимость, будто мы специально подталкиваем их в каком-то опасном для них направлении, полностью сбила их с толку, и если на следующем перекрестке они все же не отклонились от якобы заданного им курса – через переулок, назад, в сторону центра, – то лишь потому, что, скорее всего, надеялись, добравшись до станции, найти там спасительное убежище. Расстояние между нами постепенно сокращалось, они все больше выматывались, в то время как нами овладевал азарт, мы уже могли разглядеть в темноте сгорбленную спину мужчины, длинную бахрому толстого, закинутого за спину шарфа женщины и болтающийся на руке ридикюль, шлепающий ее по бедру, уставившегося на нас через плечо отца ребенка в меховой ушанке, не завязанные уши которой время от времени вскидывались на ледяном ветру; точно так же наверняка и они уже четко видели наши тяжелые длиннополые одеяния, массивные, догоняющие их компанию грязные сапоги, кое у кого – дохлых кошек через плечо да железные прутья в руках. Когда они вышли на голую станционную площадь, нас отделяло от них расстояние в десять-двенадцать шагов, так что последние метры они проделали уже бегом и, рванув на себя тяжелую дверь, промчались по вымершему фойе мимо занавешенных окошечек кассы, но тут же последние их надежды развеялись – в помещениях станции на дверях и на окнах висели замки, в зале ожидания не было ни души, и если бы, выбежав на перрон, они не заметили слабый свет в каком-то служебном помещении, то наши совместные с этой семейкой похождения неизбежно на этом бы и закончились. Впрочем, и так они длились недолго: когда мы услышали, как в торце станционного здания с треском распахивается окно, и увидели, что через пути метнулась тень мужчины, который – по всей вероятности, в поисках помощи – бросился в сторону и, нырнув под сцепку стоявшего перед станцией товарняка, уже почти скрылся из виду, трое из нас, бросив остальных колупаться с замком у хлипкой двери служебной каморки, устремились в погоню и за путями, там, где виднелись лишь несколько далеко отстоящих одна от другой хозяйственных построек, рассредоточившись, приблизились к нему сразу с трех сторон. Звук его оступающихся, скользящих по мерзлому грунту шагов и тяжелое, со свистом дыхание точно указывали нам, где он находится, так что когда все мы выбежали на пашню, что раскинулась за дремлющими домами, поймать его уже не составляло труда. Да к этому времени мужчина и сам понимал, что выхода нет: немного еще пробежав по глубокой и до каменной твердости смерзшейся борозде, он, казалось, уткнулся в невидимую стену, от которой дорога вела лишь назад, и, как бы прижавшись спиной к беспросветному небу, повернулся к нам…