Ласло Краснахоркаи - Меланхолия сопротивления

Огосподи, да провалитесь вы прямо в ад, откуда явились, кричал застывший взгляд человека в углу разгромленного помещения, которое незадолго до этого привлекло их внимание необычной вывеской «Ортопед» и отсутствием металлических жалюзи на витрине, между тем как разбитые губы шептали «не надо», «прошу вас», «остановитесь», и они, словно эти отчаянные мольбы послужили сигналом отбоя, не обращая больше внимания на охрипшего от страха сапожника, остановились посреди разгромленной мастерской, а затем – так же молча, как ворвались сюда, – лавируя между поваленными стеллажами с кожами, перевернутыми верстаками и грудами политых мочой ортопедических туфель, тапочек и сапог, дружно высыпали на улицу. Даже не видя остальных, по крикам, разносившимся то ближе, то в отдалении, они понимали, что вся масса, несколько часов назад ринувшаяся с площади, разбившись в кромешной тьме на примерно равные по численности банды, находится где-то рядом, и если было хоть что-то, что руководило этим погромным потоком, то именно это знание, которое побуждало их действовать независимо от своих товарищей, потому что клубящийся гнев, не знавший ни цели, ни направления, требовал, чтобы каждая совершаемая ими мерзость была увенчана еще более жуткой мерзостью; так было и теперь, когда они после мастерской сапожника в поисках объекта, достойного их необузданной – и только формально подчиняющейся вожаку – ярости, двинулись по обсаженному каштанами проспекту назад к центру города. Кинотеатр все еще горел, и в багровом, порой ярко вспыхивающем свете пожара – застыв, как скульптурные группы зачарованных созерцателей – стояли без дела уже три отряда, сквозь которые, точно так же как позднее сквозь подозрительно многочисленную толпу своих товарищей у горящей часовни, они прошли таким образом, чтобы ни в коем случае не нарушить темпа своей, как казалось им, нескончаемой экспедиции и чтобы постоянством – устрашающе медленного, кстати – печатного шага обеспечить размеренность энергичного марша сперва от кинотеатра до устья площади и оттуда – в безлюдную тишину улицы Святого Иштвана, позади пылающей богомольни. Они не обменивались уже ни словом, только изредка вспыхивала чья-нибудь спичка, которой отвечал разгоревшийся уголек цигарки; глаза их были уставлены в спину идущего впереди или в землю, они шли вперед по трескучему морозу, невольно держа общий шаг, и поскольку с первым актом было уже покончено (когда они для заводки били подряд все окна, а в некоторые и заглядывали ), то теперь они почти ни к чему не притрагивались, пока не дошли до угла, где свернули и, обогнув привлекшее их внимание здание, наткнулись на крашенные синей краской металлические ворота, за которыми виднелся покрытый пучками мерзлой травы парк с несколькими затемненными корпусами вдали. Для того чтобы сбить на воротах замок, а затем вдребезги разнести будку сторожа, который, похоже, давно уже драпанул, достаточно было нескольких прицельных ударов железными прутьями; гораздо хуже пошло дело, когда, устремившись по одной из дорожек парка, они попытались ворваться в ближайший дом, ибо, чтобы проникнуть в него, уже миновав главный вход, им пришлось одолеть еще две двери, которые здешние обитатели – несомненно, напуганные жуткими вестями из города, то есть как раз из-за них – не только заперли на ключ, а одну еще и заложили засовом, но и забаррикадировали кучей столов и стульев, словно заранее зная, что в интересах самозащиты – насколько эффективной, на это отряд, который с медлительностью нацелившейся на добычу кобры поднимался сейчас по лестнице, вскоре даст исчерпывающий ответ – следует принять все, какие только возможно, меры. В длинном отапливаемом коридоре высокого первого этажа стоял кромешный мрак, да и в палатах дежурная сестра (которая, заслышав приближающийся шум, в последний момент еще попыталась спастись через черный ход), по всей видимости, сразу после первых известий, призвав в помощь ходячих больных, выключила ночники над кроватями в наивной надежде, что вместе с замками и баррикадами этого будет достаточно для безопасности обитателей здания, ведь, несмотря на панические предчувствия, никто не верил в то, что захлестнувшее город насилие может принять столь варварский оборот, что выльется в реальное нападение на больницу. А они между тем уже были здесь: взломав последнюю дверь и нащупав выключатели в коридоре, они легко – как будто больных, затаившихся под одеялами, выдавало испуганное молчание – обнаруживали их в палатах, выходивших в коридор с правой стороны, а обнаружив, переворачивали кровати; но вот наступил момент, когда фантазия их иссякла и они не знали, что делать дальше со стонущими на полу людьми: когда они замахивались на них, их руки сводила судорога, а в ногах не осталось сил для пинков и ударов, и, словно бы в подтверждение того, что ярость больше не находит объекта, все очевидней делалась их предательская беспомощность и все более смешными – погромные действия. Забыв о первоначальных намерениях, они попросту перешагивали через людей и двигались дальше, вырывая розетки и швыряя об стену все щелкающие, журчащие и мигающие лампочками приборы, опрокидывали тумбочки и растаптывали пузырьки с лекарствами, термометры и самую безобидную личную ерунду – вплоть до очечников, семейных фото и бумажных пакетов с увядшими фруктами; они продвигались то порознь, то снова сбиваясь в стаю, ступая все менее твердо, пока не поняли, что всеобщая обезоруженность и полное отсутствие сопротивления все сильнее парализуют их и что перед этой устрашающей своей немотой покорностью – еще недавно приносившей им садистское наслаждение – придется в конце концов отступить. В глубочайшем молчании застыли они в дрожащем неоновом свете коридора (где из-за закрытых дверей раздавался, издалека и глухо, только визг медсестры), а затем, вместо того чтобы в яростном замешательстве все же кинуться на несчастных или продолжить акцию на верхних этажах больницы, дождались, пока подойдут отставшие, и уже не армией, а нестройной толпой покинули здание, прошагали по парку к железным воротам и, несколько долгих минут растерянно потоптавшись на месте, впервые отчетливо осознали, что понятия не имеют, куда и зачем им идти, ибо, подобно их изнуренным товарищам, виденным у кинотеатра и у часовни, они тоже выдохлись, растратили весь запас кровавой энергии, и самым невыносимым было именно понимание, что на этом адское предприятие закончилось и для них. Сознание, что они лишь нагадили, а дела, на которое по единому мановению своего князя ринулись вчера вечером, так и не сделали, не порушили все вокруг, смертельно их тяготило, и когда они в нерешительности двинулись наконец от ворот больницы, мучимые подозрением, что во всем этом предприятии, в том числе и в их зверских безумствах, нет никакого смысла, то не только сбились с печатного шага, но и сам их союз, казалось, распался, больше не было никакого марша, сцементированный дисциплиной отряд превратился в жалкое стадо, рать, ведомая чудовищным отвращением, – в два-три десятка сокрушенно бредущих людей, которые не просто догадываются, но и знают – однако нисколько не беспокоятся – о том, что последует дальше, ибо они вступили в пустое, тотально пустое пространство, из которого не просто нельзя освободиться – находясь в нем, невозможно даже хотеть свободы. Они взломали еще один магазин (над входом значилось только: «…ЕХНО…АРКЕТ»), однако когда, сорвав металлические жалюзи и высадив дверь, оказались внутри, то каждое их движение выдавало, что это начало не новой атаки, но отступления, словно все они были смертельно ранеными и теперь искали убежища, где могли бы испустить дух; и действительно, когда они переступили порог и, включив свет, огляделись в сплошь заставленном стиральными машинами – и больше напоминавшем склад, нежели магазин – помещении, в их взглядах уже не было и следа прежней жестокости, и они, будто люди, пленившие сами себя, которым неважно где находиться, довольно долго с безучастными лицами слушали только скрип болтавшейся на одной петле двери и отошли от входа, только когда этот леденящий кровь звук затих под низким потолком промерзшего магазина, словно бы запечатав убежище. Один из них неожиданно, как бы очнувшись от общей летаргии или только сейчас осознав смысл жалкого состояния, овладевшего его товарищами, резко повернулся и, презрительно сплюнув назад («…Ссыкуны!»), гулким шагом направился к выходу, словно бы говоря, что уж если сдаваться, то он предпочтет сделать это в одиночку; а другой стал бить металлическим ломом по одной из стиральных машин, как две капли воды похожих одна на другую и выстроенных в по-военному строгом порядке, и, найдя в пластмассовом корпусе слабое место, выломал из нее двигатель, после чего остервенело стал крушить уже более мелкие, разлетавшиеся в разные стороны детали; но остальные – не реагируя на поведение этих двоих и ни к чему не притрагиваясь – неуверенно двинулись по узким проходам и, стараясь расположиться подальше друг от друга, улеглись на покрытый линолеумом пол. Однако их было слишком много, чтобы, рассыпавшись по этому лесу стиральных машин, каждый нашел себе укромное место, откуда бы его не видели товарищи, тем более не мог на это рассчитывать Валушка, который к тому же был убежден (хотя какое уж это имело значение), что за ним присматривают: например, человек, который расположился на углу второго от него «перекрестка», вперил взгляд прямо перед собой, а затем, положив на колени блокнот, с ожесточенным лицом стал что-то писать в нем, – потому что его устрашающий опекун, самый среди них жестокий, оставив после себя лишь тяжелую память о своей шляпе, сапогах и драповом пальто, минуту назад удалился, и, наверное, остальные – не зная, что с Валушкой «уже все в порядке» – могли решить, что жертва освободилась. Как они собирались с ним поступить, ему было уже все равно, его не интересовало, расправятся с ним сейчас или спустя какое-то время, в нем не осталось страха, он не пытался бежать, ведь от того, что он осознал в ходе этой убийственно исцеляющей ночи, бежать он и не хотел, да и невозможно было от этого убежать; наверное, он мог бы сбежать от них, благоприятные случаи для этого выдавались неоднократно, но он уже никогда не смог бы освободиться от страшного груза увиденного – если, конечно, можно сказать, что он видел тот ужас, от которого в первый момент буквально ослеп, и продолжалось это до решающего поворота, когда он, можно сказать, заново родился. Ибо проявленная им немыслимая беспомощность в тот момент, когда перед домом господина Эстера его спас – но это он понял позднее! – новый друг с рыночной площади, который обнял Валушку и под «шарканье башмаков и сапог» повлек за собой вдоль проспекта, а затем это невыносимое чувство, когда через сотню метров отряд, словно по немой команде, буквально обрушился на какое-то здание и он в отчаянии метнулся было наперерез им, а на плечо ему тяжело опустилась дружеская рука и предостерегающе его стиснула, в зародыше подавив порыв, – так вот, это бессилие и эта чудовищная безвыходность, когда он одновременно хотел защитить и тех, кого били, и избивающих, вскоре и правда сменились глубочайшим ужасом, который не только не позволял ему ни бежать, ни сопротивляться, но и не давал понять: из многолетних дебрей прекраснодушных мечтаний его, неисправимого, как казалось, глупца, безжалостным образом выведет именно эта адская ночь. Валушка уже не осознавал тогда, в какой части города они находятся, понял только, что вот они снова взломали какую-то дверь и – впервые с тех пор, как стали бить окна и фонари над воротами – все вместе вломились в дом. Его конвоир, в котором на тот момент он еще видел злодея, с вполне правомерной жестокостью толкнул его вслед за другими, и он поневоле тоже влетел в тесное помещение, где почувствовал, как вокруг все невероятно замедлилось: и голос старухи, шагнувшей им навстречу, что-то крича, и движения тех двоих, которые – с потрясающим равнодушием на искаженных лицах – направились к ней. Он еще видел, как один из них неторопливо заносит кулак и как старуха пытается пятиться, но не может пошевелиться, это он еще видел, но затем с огромным усилием, как будто любое движение требовало от него нечеловеческого напряжения, отвернул голову, и взгляд его упал в угол комнаты, в этот момент для него окончательно онемевшей. В углу не было ничего, лишь неопределенного вида клубящаяся тень, медленно покатившись, зависла в нем над очерченным двумя стенами клином трухлявого пола; этот угол не закрывали привычные шкаф или гардероб, он был пуст и вонял чем-то кислым, насколько пустым и кисло воняющим может быть только глухой угол комнаты, и все же в глазах Валушки он был полон ужасов, ему казалось, будто он вдохнул в себя все, что уже случилось и может еще случиться здесь, будто заглянул внутрь оскалившегося чудовища, о существовании которого даже не догадывался. Он не мог оторвать от него глаз, и куда бы его ни толкали в комнате, с этой минуты он видел в ней только резко очерченный угол с неподвижно застывшей в нем тенью; там, казалось, возникнув из облака темного и тяжелого пара, присел домовой; видение ослепило его, обожгло сознание и парализовало взгляд, а когда они вышли из дома, последовало за ним… Он шагал, когда шагали другие, и останавливался, когда останавливались они, не осознавал, что делает, и что делают с ним, и что у него на глазах творится в обрушившемся на него безмолвии, – этого он тоже не осознавал еще очень долго. Часами, а в действительности на протяжении времени, не измеряемого ни минутами, ни веками, он тащил на себе это мучительное видение, не ощущая при этом его непосильного веса, и уже невозможно было понять, что крепче: цепь, приковывающая его к видению, или судорожная хватка, с которой он за него цепляется. Однажды кто-то, примнилось ему, хотел поднять его с земли, но, переоценив требуемое усилие, потерял равновесие и с раздражением (прорычав: «И чего это он такой легкий, зараза?!») отпустил его, точнее, со злостью швырнул обратно; а потом, много позже, снова лежа на тротуаре, он почувствовал, как кто-то вливает ему в рот палинку и он от этого поднимается, и снова – рука, то давящая ему на плечо, то подхватывающая под мышку, рука, которая, очевидно, уже столько раз настойчиво, с терпеливой решимостью удерживала его от побега, настойчиво, но совершенно излишне, ибо, если догадка о будущем пробуждении пока что не овладела им, он был целиком во власти навалившегося на него видения, не мог отделаться от неясного смысла того угла, и куда бы его ни толкали, куда бы ни дергали, ни тянули, он видел лишь этот призрак, а все остальное – что они маршируют, что кто-то бежит, что где-то что-то горит – лишь короткими вспышками и очень расплывчато. Нет, не мог он освободиться, потому что тот человек, не успев его уронить, уже поднимал обратно, и какое имело значение, здесь ли или в другом месте, он в любом случае будет безвольной куклой, парализованной его магнетической силой; а потом наступил момент, когда на него навалилась чудовищная усталость, в ледяных башмаках саднили обмороженные пальцы ног, ему (вновь?) захотелось улечься на тротуар, но этот тип в драповом пальто – в ком он все еще не готов был признать учителя, – почесав заросший подбородок, насмешливо на него прикрикнул. И то была первая фраза, реально дошедшая до его сознания, и от этого – не сказать чтобы неоправданно – язвительного голоса («Что, придурок, опять палинки захотел?!») он снова понял, где и среди кого находится, и, как будто тот тягостный угол с его неиссякаемой кислой вонью стал в эту ужасающую ночь ослепительной сценой, разглядел наконец в призрачном освещении устрашающе сложные черты лица своего наставника. Нет, палинки он не хотел, если он и хотел чего-то, то уснуть и замерзнуть на тротуаре, чтобы не думать о том, что стало уже проясняться в его сознании, чтобы «со всем этим было покончено», ничего другого, но интонация, с которой был задан вопрос, не оставляла сомнений, что этому не бывать, и поэтому он – как будто кого-то интересовали его истинные желания – отчаянно затряс головой, поднялся, подстроился к остальным и, вздрогнув, когда на плечо опять опустилась рука товарища, покорно зашагал рядом с ним. Он разглядывал его лицо на фоне угла, слепящего своим мраком, его ястребиный нос, густую щетину на подбородке, воспаленные веки и заметную ссадину под левой скулой, и устрашающую сложность лица видел не в том, что трудно было расшифровать смысл отраженной в нем бездонной ярости, а в сходстве, которое связывало его со вчерашним знакомым с рыночной площади; в том, чтобы как-то понять, что тот человек, с которым на площади Кошута его случайно свела тревога, овладевшая им после прогулки с господином Эстером, и этот вот проводник исступленной ненависти, который сейчас стал, быть может, невольно, беспощадным хирургом всей его жизни, – определенно один человек; ибо не было ничего, что скрывало бы в этих пугающих чертах черты вчерашнего лица, а в том – и позавчерашнего, и всех-всех предыдущих, то есть в самом невинном его изначальном обличии уже содержалось сегодняшнее лицо, этот призрачно-холодный взгляд, который демонстративно бахвалится тем, что заметно и так, а именно что, благодаря своему неопровержимому авторитету, то есть более изобретательной, нежели у других, жестокости, именно он управляет каждым движением сметающего все на своем пути разрушительного потока, а Валушкиными мучениями, нескончаемыми этапами его падения, брутальной педагогической драмой, которую он разыгрывает со своим подопечным – как бы и этим подчеркивая, что такова цена исцеления, – он недвусмысленно наслаждается. Все более пристально вглядываясь в его лицо, Валушка осознавал, что в «призрачной его холодности» находит все меньше необъяснимой загадочности, ведь беспощадный взгляд этого человека мог быть только безошибочным отражением всего того, что он, пребывая в своем болезненном опьянении, не сумел разглядеть в течение тридцати пяти лет; возможно, подумал Валушка и тут же добавил: «да не возможно, а совершенно точно!», обозначив тем самым тот поворотный момент, когда он – словно сорвав покров со своего прежнего «я» – очнулся и от длительного беспамятства, и, конечно, от прежнего сладостного опьянения. И тут же оборвалась глухая тишина, за чертами его телохранителя вместе с застывшей в нем неподвижной тенью погас ослепительный угол, и перед глазами Валушки проступил парк, он разглядел дорожку, потом металлические ворота, и уже нисколько не удивился, осознав, что это он с его непростительной слепотой был тут выходцем из другого мира, а не люди, стоявшие у ворот больницы. В нем не осталось места ни изумлению, ни порыву к бегству, ибо ворвавшаяся в него пустота тут же, будто по мановению волшебного жезла, порохом выжгла нутро, и все, что в Валушке было его, раскатилось, распалось, истлело, оставив лишь едкий и горький вкус отрезвления на нёбе да ощущение боли в ногах, особенно – в левой. Рассеялся демонический морок, на проспекте Венкхейма еще рисовавший этих уродливых воинов мрака некими ирреальными порождениями обольстительного духа разрушения, и с неожиданно обретенной ясностью зрения он, глядя на них и вспоминая сотни других, виденных ранее их сотоварищей, вынужден был понять, что нет в них и не было ничего неземного и чуждого, и тем самым не только они, но также и их обольстительный князь разрушения лишились всякого «демонического» налета; однако и сам он освободился от густеющей год от года пелены, искажающей зрение, от постыдных обманчивых миражей, из-за которых он, поделом заслужив славу полоумного, «не мог разглядеть истинной сути вещей». Пробуждение было стремительным, бурным и действительно неожиданным, а осознание, что того человека, каким он себя представлял, больше не существует, – несомненным и окончательным, и потому в тот момент, когда, нерешительно потоптавшись на месте, отряд вместе с ним двинулся от ворот больницы и все здания, все столбы и все камни брусчатки снова встали на свои места, он – как нечто само собой разумеющееся – принял к сведению, что его «вновь желающий ориентироваться в окружающем мире разум» вместо судорожных метаний теперь готовится к беспристрастной инвентаризации всех – уже падающих – многолетних привычных опор его жизни. Ибо и в самом деле его дни и ночи, рассветы и закаты рушились у него на глазах, то, что еще вчера просто существовало в, казалось бы, вечной размеренности, действуя с изысканной незаметностью молчаливой динамо-машины, сегодня вдруг обрело сухой и грубый, резко отталкивающий и суровый, но вместе с тем отрезвляюще ясный смысл: его жилище в глубине сада, которое он так простодушно любил, утратило свое лживое обаяние, и теперь, когда оно на мгновение холодно и прощально снова мелькнуло перед глазами, он увидал лишь заплесневелые стены да просевший облупленный потолок принадлежащей Харреру постирочной; и к ней больше не вела дорожка, как уже никуда не вели никакие дороги, потому что для прежнего небожителя все лазейки, ходы и двери были замурованы, дабы выздоравливающему легче было увидеть иной, «ужасающе настоящий вход в мир». Он шагал в темной гуще овчинных тулупов и ватников, глядел себе под ноги, вспоминая «Пефефер», газетную Экспедицию, каморку ночного портье в гостинице «Комло», и понимал, что они уже недоступны, все улицы, перекрестки, площади и углы куда-то пропали, но извилистый маршрут своих каждодневных блужданий он видел отчетливо, целиком, как на карте, и поскольку под этой картой не просматривался реальный ландшафт, а в том, что открылось на его месте, он не смог бы сделать и шагу, то Валушка предпочел забыть о том, что вчера… прежде… в давние времена… находилось на месте этого бесприютного и чужого города, куда он вернулся теперь вновь родившимся и пока что нетвердо держащимся на ногах человеком. Да, со временем он забудет утренние часы: ощущение полудремы, медленное пробуждение, свою кружку в горошек, из которой перед уходом он пил дымящийся чай, забудет рассвет, занимающийся, пока он шагает на станцию, и запах свежих газет в синевато мерцающем воздухе Экспедиции, а затем, с семи приблизительно до одиннадцати, почтовые ящики, дверные ручки, наружные подоконники и подворотные щели, забудет сотни привычных движений, необходимых, чтобы газеты – засунутые в щели, ящики, дверные ручки, а в двух местах даже просто под коврики у дверей – ежедневно доходили до адресатов. И сотрет в своей памяти неизменный вопрос, задаваемый госпоже Харрер, пробил ли уже полдень, когда он обычно выходит из дому, забудет громыхание судков на кухне у господина Эстера и очередь на раздаче в ресторане гостиницы, забудет и дом на проспекте Венкхейма, подворотню, переднюю, осторожный стук в дверь, отпустит в небытие фортепиано, Баха и полумрак гостиной, который сменится окончательным мраком. Он больше не будет вспоминать господина Хагельмайера, не будет никому демонстрировать солнечное затмение, не будет мысленно представлять себе стойку, пивные кружки, клубы табачного дыма, плывущие сквозь нестройный шум голосов, и никогда больше не отправится – после закрытия заведения – в сторону Водонапорной башни… Он безвольно шагал под звуки «шаркающих башмаков и сапог», и когда вымотавшийся уже отряд, перебравшись на противоположную сторону Кёрёшского канала, проходил неподалеку от площади Мароти мимо дома, где он родился, то ни лицо матери, внезапно возникшее перед ним, ни голос из домофона, обрывки которого он сейчас услышал внутри себя, не сказали ему ничего; еще меньше говорил ему этот их бывший домик в три комнаты, видневшийся за голыми деревьями в глубине сада, – он скользнул по нему беглым взглядом и отвернулся. Ему не хотелось видеть ни это, ни другие места, связанные с его жизнью; следуя в шаге за жутким своим наставником, он решил на этом покончить с прощальной инспекцией, ибо здесь, у площади Мароти – неожиданно! – у него родилось ощущение, что, продолжив в таком же духе, он рискует быть смятым предательской горечью, зародилось опасное и загадочно саднящее чувство, которое подсказывало, что, невзирая на все лукавство, присутствовавшее в этом спокойном и взвешенном прощальном смотре, а может быть, даже благодаря ему, «бесстрастная инвентаризация» и трезвый смотр прошлому связаны и с огромным риском. И хотя – решив больше не заниматься «забвением» чего бы то ни было – Валушка тут же вступил в борьбу с этим «опасным и загадочно саднящим чувством», он полагал, что все это – то есть возможный риск – ерунда, чему самым большим доказательством был он сам, который сумел «рассчитаться с лживыми миражами», о котором никто и предположить не мог ничего подобного и которому уже не грозят страдания от пережитых утрат, ибо он усвоил жестокий урок и может теперь утверждать, что стал «таким же, как все остальные». Охотней всего (не будь этой смертельной усталости) он прямо сейчас заявил бы им, что в его отношении они могут быть совершенно спокойны, его «сердце», как и у них, «мертво», он сказал бы, что отныне можно не насмехаться над ним, потому что он научился «крепко стоять на земле и ему теперь все понятно», что он больше не думает, будто «в мире есть волшебство», то есть вещи, которые существуют, хотя их не видно, поскольку он понял, что «нет силы выше, чем законы людей войны», и хотя он не отрицает, что поначалу пришел от них в ужас, он чувствует, что сможет к ним приспособиться, и «благодарен, что они разрешили ему заглянуть к ним в душу». Он двинулся вместе с ними от площади Мароти, ожидая, пока вернутся силы, поскольку хотел еще объяснить им, как наивно он заблуждался, теша себя иллюзией, будто видит громадный космос, в котором Земля – всего лишь миниатюрная точка, а мотором этого космоса в конечном счете является радостная гармония, которой «от начала времен проникнуты все звезды и все планеты», и был, пусть только представят себе, уверен в том, что все это очень правильно и у всего этого есть к тому же некий загадочный центр, нет, не смысл, а некая… легкая… легче пушинки… сфера, таинственное излучение которой не ощущают только рассеянные, а отрицают только глупцы. Ему очень хотелось, чтобы вместе с его иллюзиями ушла и нечеловеческая усталость, чтобы можно было еще рассказать им, что после этой, конечно же, для него ужасной ночи он окончательно протрезвел; вы знаете, сказал бы он, что я пережил все как бы зажмурившись, а когда открыл глаза, то этого гармоничного мироздания с его бесчисленными звездами и планетами как не бывало; я увидел ворота больницы, потом – дома, деревья по сторонам дороги и вас, стоящих вокруг, и сразу почувствовал, что все, что действительно существует, встало в моей голове на свои места; я вглядывался в едва различимый между крышами горизонт и не видел на нем никакого таинственного мироздания, не видел себя и тех тридцати лет, в течение которых я только о нем и думал, словом, куда бы ни повернулся, везде было только то, что я видел: все обрело реальные очертания, «как в кинозале, когда включают свет». Так он сказал бы им, а еще рассказал бы, что чувствует себя человеком, который из безграничного пространства какого-то «исполинского шара» угодил в кажущийся с непривычки пугающе голым равнинный загон, из мира болезненных грез – в «пустынную явь», туда, где все вещи содержат в себе только их очевидную сущность и ни один элемент этой пустоши не превосходит себя самого, а все потому, что он понял, добавил бы он, что помимо этой Земли и того, что она несет на своей поверхности, нет ничего, зато существующее здесь имеет неимоверный вес, громадную силу и растворенный внутри вещей и ни на что больше не направленный смысл. Он просил бы поверить ему, мол, теперь-то он тоже знает, что кроме того, что есть, нет «ни бога, ни дьявола», ведь нельзя же помимо того, что есть, апеллировать к чему-то еще , и объяснить можно только зло, а добру объяснения нет, из чего вытекает, что на самом деле «нет ни добра, ни зла» и миром правит совсем другой закон – закон сильного, с которым, пока он действительно самый сильный, не совладает никто. И едва ли возможно и нужно относиться серьезно к тому, что он может кому-то представиться «пленником чувства, переживаемого ограбленным человеком», нет, нет, объяснил бы он, ничего подобного, потому что, во-первых, в нем уже не осталось никаких чувств, во-вторых же, ну да, ему еще нужно время – не отсрочка! а немного времени, – пока этот его поврежденный мозг придет наконец в порядок, потому что в данный момент в нем все дребезжит, пульсирует и скрежещет и он не пригоден к тому, для чего предназначен, к тому, например, чтобы разобраться, как же так, все кругом выглядит прочным, как сталь, и само собой разумеющимся, а понять ничего невозможно, почему вещи вроде бы окончательные лишены четких контуров и как может вот эта ночь со всем, что в ходе нее случилось, одновременно быть такой ясной и такой темной… Но когда он дошел в своих размышлениях до этого места, они давно миновали центральную улицу и сидели уже среди стиральных машин в магазине господина Шайбока, или в «Хозмаге», как они его называли, однако о том, сколько времени они провели там, «вследствие интенсивной умственной деятельности» он не имел представления; наставник его давно их покинул, а новый охранник, сидевший неподалеку, как раз дошел до последнего листа своего блокнота, из чего он предположил, что прошло, вероятно, не менее часа, но затем – решив: «вообще-то, какая разница», вернулся к тому, чем был занят еще до того, как очнуться, – продолжил растирать отмороженные пальцы ног. Скинув ботинки, он сидел, привалившись спиной к «своему» стиральному агрегату, с таким видом, будто расположился в этом помещении с давящим потолком, среди этих людей навеки; понаблюдав за склонившимся над блокнотом соседом, он снова надел башмаки, зашнуровал их и, поскольку считал, что уснуть сейчас было бы крайне опасно, решил изо всех сил держаться. Нет, нет, он ни в коем случае не заснет, а эта свинцовая усталость во всех его членах как-нибудь пройдет, и отпустит пульсирующая головная боль, и к нему вернется дар речи, потому что он непременно должен поговорить с остальными, должен еще рассказать им, что если бы он прислушивался к тем, кто был озабочен его судьбой, то не попал бы в такой переплет, и голова сейчас не трещала бы, он был бы решителен и уверен в себе, а всего-то и нужно было… всего-навсего… прислушаться к добрым советам, которыми его осыпали. Он непременно расскажет им о своей матери, которая день и ночь попрекала его и даже – в воспитательных целях! – вышвырнула его из дома, но это не помогло, не подействовало на него… вон она и вчера не упустила возможности, так сказать… пригрозить ему, что если он не вернется «на правильный путь», то она будет учить его «уму-разуму», таская за волосы; о матери и, конечно, конечно, о госпоже Эстер, чей пример тоже не образумил его, ведь до прошлого дня он принимал ее не за ту, кем она была, не видел в ней человека, сметающего все на своем пути к высшей цели – решительного, изощренного, беспощадного; он только сейчас увидел ее так отчетливо и резко, понял роль полицмейстера, понял, зачем нужен был чемодан и этот ее зычный голос, и понял, что надо было не падать духом, как он, а учиться, извлекать уроки – например, из того, как она вчера вечером в переулке Гонведов – наперекор ему и городскому начальнику – сделала, кажется, все, чтобы расчистить путь людям с рыночной площади. Но подробней всего он расскажет им о господине Эстере, который годами с безграничным терпением разъяснял ему: того, что он видит, не существует, то, что он думает, – ложно; но он, дурачина, ему не верил и даже вообразил, будто Эстер стал жертвой глубокого заблуждения, в то время как заблуждался он сам, словом, он непременно должен будет все рассказать им о человеке, вне всяких сомнений, наиболее выдающемся среди всех, о том, кто видел и видит яснее, чем кто бы то ни было, и вовсе не удивительно, что от печали, рожденной истинным знанием, он, к сожалению, захворал. А ведь сколько раз, сидя в кресле в гостиной, Валушка слушал, как ему говорили: «Тот, кто думает, будто мир держится на добре или красоте, тот, дорогой мой друг, плохо кончит», – и чуть ли не каждый день господин Эстер твердил ему: «Извольте взглянуть на меня! И так будет с каждым, кто отказывается извлекать уроки из того, что буквально колет глаза», – но он, разумеется, ничего не видел, он был глух к предостережениям и теперь, вспоминая совместные годы, изумлялся, как Эстеру не надоедало выслушивать его вечные разглагольствования о свете, о небесах и о «завораживающей механике мироздания». Зато, размышлял Валушка, если бы только Эстер увидел его в эту минуту (или чуть позже, когда к нему вернутся силы), он немало бы изумился, что его ученик, на которого он убил столько времени, теперь в самом деле достоин носить это звание, да, действительно, он с удивлением обнаружил бы, что его наставления были все же не бесполезны, ведь он бы увидел, что отныне Валушка «оценивает вещи» исключительно «на основе того, что он слышал в гостиной». Каким образом Эстер мог бы все это увидеть, Валушка не имел ни малейшего представления, ведь с домом на проспекте Венкхейма было покончено, отныне он («Это решено…») окончательно принадлежит к этим людям, да, это решено, кивнул Валушка, потер горящие глаза и уперся ногами в корпус стоящей напротив стиральной машины, потому что почувствовал вдруг… что ледяной пол под ним куда то поплыл. Он еще успел отметить, как к его новому охраннику подходит другой их товарищ, берет у того блокнот, переворачивает несколько листов, потом спрашивает: «Это что?» И Валушкин охранник ворчит в ответ: «Что, что… отходную тебе написал…» – они ухмыляются… другой выхватывает блокнот и отшвыривает его, и последние фразы, которые еще до него дошли, были такие: «…ослепительное поскрипывание?.. обжигающего мороза?.. тоже мне, блин, писатель…» Последние – потому что ледяной пол под ним в этот момент уже накренился настолько, что он стал сползать, покатился, а затем полетел в какую-то бездонную пропасть, и все это продолжалось невероятно долго, он падал, беспомощно размахивая руками, потом наконец приземлился на что-то твердое – на тот же ледяной пол – и открыл глаза. Он уже не сидел, привалившись к стиральной машине, а лежал рядом с ней на линолеуме, сжавшись в комок, как еж, в которого тычут палкой, и всем телом дрожал от холода; довольно быстро он осознал, что не пол накренился под ним, это он сполз на пол, и провалился он вовсе не в пропасть, а в сон; гораздо труднее было осмыслить то, что он с ужасом обнаружил, когда кое-как поднялся: в магазине Шайбока он был один. Побегав между рядами стиральных машин, он убедился, что не ошибся: все ушли, его бросили, он и правда остался тут в одиночестве; как же так, изумлялся он, что случилось? «И что теперь будет?» – в голос кричал он, но потом, чтобы успокоиться, замедлил бег, заставил себя перейти на шаг и действительно вскоре сумел овладеть собой. Ведь тот факт, что они его приняли, думал он, уже никто не отменит, неважно, что их сейчас нет, их связь неразрывна, и решил до тех пор, пока они не вернутся за ним, отдохнуть и подумать, расставить по своим местам все то, чему за это время успел у них научиться. Вернувшись к «своей» стиральной машине, он снова уселся, привалившись спиной к ее стенке и вытянув ноги, и уже было погрузился в свои размышления, когда взгляд его упал на предмет, валявшийся в нескольких метрах от него и недалеко от места, где недавно сидел его новый телохранитель. Он сразу понял, что это отброшенный в сторону блокнот, и от этого ощутил жаркое волнение, потому что уверен был, что хозяин и автор этого дневника не мог так вот запросто бросить его, как какую-нибудь никому не нужную писанину, и решил, что, скорее всего, блокнот был оставлен ему. Подняв блокнот и расправив смявшиеся листки, он вернулся на место, положил, как и его владелец, блокнот на колени, вгляделся в неразборчивый угловатый почерк и серьезно и вдумчиво, забыв обо всем на свете, стал читать.