Ласло Краснахоркаи - Меланхолия сопротивления

Грустно и молчаливо трясли они головами, большей частью потупив взоры – словно в знакомстве с ним было что-то постыдное, что требовалось скрывать, – а если даже бросали вполголоса слово-другое («…Здесь?.. Не видели…»), то все же вели себя так, будто о чем-то упорно умалчивали, – ну ясно, они не хотят, чтобы я узнал, мелькнуло в его голове, когда он остановился у галантерейной лавки, потому что не смеют, думал он сокрушенно, боятся честно признаться и лгут, кипел в нем бессильный гнев, что понятия не имеют, где он находится, и именно это было самым мучительным, это немое всезнание окружающих, это всеобщее запирательство, маскируемое сочувствием в отводимых глазах, кое-где – плохо скрытые упреки и даже открыто обвиняющие его взгляды, в которых читалось все что угодно, кроме того, к чему относятся упреки и обвинения. Он расспрашивал их, останавливаясь у подворотен то на одной, то на другой стороне проспекта, но все напрасно, он ничего от них не узнал, казалось, что между ними стена, однако и бросить эти попытки было нельзя, так как именно их молчание убеждало его, что ищет он там, где нужно; но по мере того как росло число тех, кто осмелился высунуться на улицу, становилось все очевидней, что никто ему ничего не скажет, он не выведает у них, что же произошло. Все смотрели в сторону рыночной площади, а когда он дошел до пожарной машины возле кинотеатра, то туда же – нетерпеливо, желая не столько проинформировать его, сколько избавиться от любознательного зеваки – махнули рукой и солдаты, поливавшие огонь из брандспойтов, и после этого он уже никого не спрашивал, потому что все было ясно: тот, кого он искал, находится там, на площади, и скорее всего в жутком виде; запахнув на себе пальто, он то шагом, то переходя на бег, устремился туда, куда его буквально толкали, – мимо отеля «Комло», по мосту через Кёрёш, между выстроившимися в два ряда зеваками. Но на площадь Кошута его не пустили: здесь, в устье проспекта, тоже были солдаты, на этот раз менее дружелюбные, они стояли к нему спиной, сомкнутым строем, направив в сторону площади автоматы, и когда Эстер попытался протиснуться дальше, один из них сперва, оглянувшись, что-то сказал, а затем, видя, что это не помогло, неожиданно повернулся к нему, снял автомат с предохранителя и, наставив оружие ему в грудь, грубо рявкнул: «Назад, старый хрыч! Тут ничего интересного нет!» Эстер испуганно отступил и стал было объяснять, что ему нужно, но тот – почуяв в его настойчивости опасность – еще больше занервничал, принял стойку, расставив ноги, вновь направил на Эстера автомат и еще яростней заорал: «Назад! Площадь оцеплена! Проход запрещен! Проваливай!» Угрожающие слова звучали так, что на дальнейшие разговоры можно было не рассчитывать, зловещее проявление боевой готовности говорило о том, что если сейчас не повиноваться, то в ответ на мало-мальски подозрительное движение будет открыт огонь, так что он вынужден был отступить и повернуть к мосту; но, не дойдя до него, Эстер остановился – военный заслон не только не испугал его, но скорее придал решимости пытаться снова и снова, пока не получится, одолеть препятствие: раз не вышло с одной стороны, значит, нужно зайти с другой, может быть, с главной улицы, застучало в его в мозгу, и он быстро, насколько позволяли немощные ноги и легкие, припустил вдоль канала; обогнуть площадь, думал он задыхаясь, и, если не будет другой возможности, бросившись на солдат, прорваться через кордон, потому что попасть на площадь нужно было любой ценой – чтобы убедиться, нет ли там его друга, точнее, чтобы удостовериться, что он именно там, и тогда можно будет не опасаться самого ужасного, о чем он даже не смел подумать. Он бежал, спотыкаясь, вдоль набережной канала и без устали повторял, мол, нельзя, нельзя сейчас терять голову, нужна дисциплина, невероятная выдержка, чтобы не поддаться страху, от которого холодело сердце, и вынуждал себя делать то, что до этого делал неосознанно: смотреть только перед собой и не оглядываться по сторонам. В самом деле, с тех пор как, набросив впопыхах пальто, без шляпы и трости, он выскочил из дому и устремился по направлению к центру города, господин Эстер, хоть и ощущал каждой клеточкой своего тела последствия варварского погрома, не смог бы заставить себя даже бегло взглянуть на них, опасаясь совсем не зрелища, до этого ему дела не было: его волновала только судьба Валушки, и он страшно боялся обнаружить среди руин нечто такое, какой-то знак, который укажет ему на случившееся. Он боялся где-нибудь у подножья стены увидеть фуражку с лаковым козырьком или клочок темно-синей ткани от форменной шинели на тротуаре, башмак на проезжей части или брошенную почтальонскую сумку, из которой – словно кишки из раздавленной кошки – выглядывают несколько мятых газет. Все остальное его не интересовало, точнее сказать, он был не способен понять, что творилось вокруг, потому что повествование госпожи Харрер вновь и вновь буксовало в его памяти на одном и том же месте и, кроме само собою разумеющегося предположения, почему оно буксовало, в голове его больше ничего не умещалось, ему было неинтересно, чтó разгромили в городе, и было неинтересно, кто это все разгромил, его внимания, поглощенного только одним предметом, не хватало на то, чтобы воспринять последствия тех ночных событий, о которых он не только не знал, но даже и не догадывался! Он понимал, что его отчаяние не идет, вероятно, ни в какое сравнение с ошеломленным отчаянием человека, который мог бы сейчас увидеть весь город целиком, как понимал и то, что при таких масштабах беды вопрос, завывавший сиреной в его мозгу (где Валушка и что с ним случилось), всем другим показался бы ничтожным, между тем как его, застигнутого событиями преступно неподготовленным, он буквально терзал, вынуждая к безумному бегу вдоль набережной канала, замкнув его в этом беге, будто в темнице, из которой он не сумел бы выглянуть, даже будь в ней какая-то брешь. Дело в том, что в этом вопросе таился другой вопрос, и ему приходилось тащить на своих плечах и его: а что, если госпожа Харрер ввела его в заблуждение или супруг ее что-то напутал в этой неразберихе и поэтому вестница, явившаяся к нему на рассвете, быть может, невольно сказала ему неправду о судьбе своего постояльца; ему приходилось и верить им, и вместе с тем отгонять от себя слова женщины, казавшиеся полной бессмыслицей, ведь наблюдать эту вакханалию, видеть эти бесчеловечные злодеяния, оказаться живым свидетелем варварского представления и по-прежнему где-то бродить здесь целым и невредимым – это граничит с чудом, думал он; но столь же сомнительной и невыносимой была и обратная мысль: что он, «слишком поздно очнувшись», не смог защитить Валушку и теперь, скорее всего, навеки лишился друга, «оставшись ни с чем», хотя еще пару часов назад ему было даровано все. Ибо после минувшей – для него тоже решающей – ночи, когда под утро в процессе его «генерального отступления» произошел заключительный поворот, у него в самом деле никого не осталось, кроме Валушки, и теперь единственным желанием его жизни было вернуть его, но для этого, понимал он, ему, вероятно, нужно вести себя гораздо рассудительнее, к примеру – подумал он в ту минуту, когда поднялся от набережной канала к центральной улице – подавить в себе «эти порывы крушить и ломать все вокруг», вернуть самообладание, ни на кого не «бросаться» и «не прорывать никакие кордоны». О нет, решил Эстер, на сей раз он будет вести себя совершенно иначе, не будет ничего требовать, а просто наведет справки, опишет приметы Валушки, чтобы можно было его «идентифицировать», а затем попросит позвать командира и расскажет ему, кто такой Валушка, объяснит, что залогом его невиновности служит вся его жизнь и ни в коем случае нельзя видеть в нем человека, способного в чем-то участвовать, а если он и участвовал в чем-либо, то впутался в это случайно и, понятным образом, не сумел найти выход из положения; его следует считать жертвой и сию же минуту освободить, ибо всякое обвинение в его случае – либо недоразумение, либо поклеп, и пускай ему отдадут Валушку как какую-нибудь «утерянную вещь», за которой, кроме него (покажет он на себя), все равно никто не придет. Дойдя в выборе подходящего метода и аргументации до этого места, он уже перестал сомневаться, что отыщет здесь своего друга; тем большим было его изумление, когда один из военных, стоявших в двойном оцеплении на площади Кошута, выслушав детальное описание внешности Валушки, категорически потряс головой. «Это исключено! Нет среди них такого, – сказал он. – Тут все сброд какой-то в овчинных тулупах… Шинель почтальонская?.. Форменная фуражка?.. Нет… – дернул солдат стволом автомата, мол, нечего тут задерживаться – …таких точно здесь нет». – «Могу я задать еще только один вопрос? – спросил Эстер, жестом показывая, что готов тут же повиноваться. – Это единственное место, где их содержат, или… есть еще и другие?» – «Да все тут, сволочи, – презрительно отозвался военный. – А кого здесь нет, те либо удрали, что очень сомнительно, либо мы их нашли и они уже трупы!» – «Трупы?!» – голова у Эстера закружилась, и он, не считаясь с приказом, пошатываясь двинулся за спинами вооруженных солдат вдоль оцепления, но оно, к сожалению, было слишком высоким и плотным, чтобы что-то за ним разглядеть, так что он, не зная, как заглушить звучащее в ушах жуткое слово, решил найти точку, с которой можно обозреть всю площадь; направившись в дальний угол рыночной площади, он остановился у разбитого входа в «Золотую аптеку», а затем, обнаружив в нескольких метрах от себя постамент, с которого была сброшена статуя, двинулся, все той же походкой сомнамбулы, в его сторону. Верхняя плита постамента находилась на уровне его живота, но старику, да еще в крайнем изнеможении, забраться на нее было не так-то просто; однако других возможностей не было, и, чтобы немедленно убедиться в явной ошибке говорившего с ним военного («Ведь он наверняка там, где ему еще быть?»), он, навалившись на постамент, после нескольких неловких попыток умудрился закинуть на него правое колено, после чего, немного передохнув, оттолкнулся другой ногой, ухватился руками за дальний край плиты и в конце концов, несколько раз едва не сорвавшись, забрался все же на постамент. Голова у него все еще кружилась, и от этого, а также от тех усилий, которые были потрачены на занятие наблюдательного поста, в первые мгновения вместо площади он видел перед собой только колышущуюся черную пелену, и вообще было очень сомнительно, что ему удастся просто удержаться на ногах; но потом картина мало-помалу стала проясняться… появился полукруг двойного оцепления… за ним, слева, между улицей Яноша Карачоня и выгоревшей часовней, – несколько джипов и четыре-пять грузовых машин с брезентовым верхом… и наконец, уже внутри оцепления, показалась совершенно безмолвная плотная толпа людей, неподвижно стоявших с заложенными за голову руками. Вряд ли кто-либо смог бы узреть в такой массе крестьянских шляп и шапок, да еще на таком расстоянии одну-единственную разыскиваемую им фигуру, однако Эстер ни минуты не сомневался, что если она действительно там, то глаза не подведут его, он сейчас был способен даже иголку отыскать в стоге сена, при условии, что той иголкой был бы Валушка, но увы… в этом стоге искать его было бесполезно; еще только приступая к осмотру площади, он уже понимал: здесь «пропажи» ему не найти, и если не так давно он едва не упал, услышав ответ солдата, то теперь засевшее в голове последнее слово этого ответа попросту пригвоздило его к постаменту, и единственное, что он был в состоянии делать, – стоять и ошеломленно смотреть на толпу, зная, что в этом нет никакого смысла. Ему хотелось пошевелиться, хотелось спуститься на землю, и в то же время он больше всего боялся именно этого, потому что быть здесь и, окидывая глазами абсолютно не интересную ему массу людей, убеждаться, что среди них нет Валушки, было все-таки лучше, чем покинуть свой наблюдательный пост и столкнуться с чем-то, чего он точно не выдержит; несколько минут в нем боролись эти желания – уйти и остаться; стоило ему шевельнуться, как что-то шептало: нельзя, – а когда он повиновался, то сразу звучало: «Иди же!» – и то, что решение было им все-таки принято, он осознал, лишь когда обнаружил вдруг, что… идет и уже отдалился от постамента разбитой скульптуры шагов на двадцать. Вопросом о том, куда двигаться, он больше не задавался, потому что уверен был: какую дорогу ни выбрать, она все равно приведет его прямо к Валушке; все, что было теперь в его власти, рассуждал он, это в лучшем случае, как и прежде, смотреть только себе под ноги, не оглядываясь по сторонам, однако и в этом нет никакого проку, поднял он голову, все равно ведь придется открыть то, что должно ему открыться, и эта ходьба вслепую ни от чего уже не спасет; ему следует подготовиться к неизбежному, уговаривал он себя, постоянное это откладывание губительнее и, что важнее, – заключил он, – бессмысленнее определенности, но всю эту решимость как ветром сдуло, когда он, протиснувшись между джипами и грузовиками и почти уже миновав то место, где на площадь выходила улица Яноша Карачоня, бросил в ее просвет намеренно запоздалый взгляд – и заметил столпотворение. В начале улицы перед разгромленным входом в ателье мужского портного тротуар и даже отчасти проезжая часть были завалены бесчисленными пальто, пиджаками и брюками, а несколькими домами дальше стояла плотная группа из тридцати-сорока человек, по-видимому, сбежавшихся из окрестных домов; они что-то окружили, что именно – отсюда было не разобрать, однако что бы это ни было, Эстер тут же забыл о только что принятом решении сдержанно встретить все, что может ему открыться; словно одновременно в нем отказали все тормоза, он, поскальзываясь, одолел препятствия из расшвырянных пальто, пиджаков и брюк и бросился во весь дух к зевакам, крича слова, которые слышал только он сам, и поэтому, приближаясь к толпе, все сильней удивлялся, почему же они перед ним не посторонятся, не откроют для него хотя бы узкий проход. Больше того, едва только он подошел к импровизированному кордону, как из самой гущи навстречу ему неожиданно вынырнул толстенький коротышка с докторским саквояжем в руке; ухватив Эстера за локоть, он остановил его и потащил за собой от людского скопления, кивками указывая на противоположную сторону улицы и давая понять, что намеревается нечто сказать. То был доктор Провазник, чье появление – несмотря на немного странные жесты – нисколько не удивило его, но не по той очевидной причине, что врач жил неподалеку отсюда, а потому, что оно, его появление, с ужасающей однозначностью подтверждало страшную догадку о том, что именно предстоит ему здесь увидеть; подтверждало и полностью вписывалось в картину, в которой присутствие врача не требовало никаких объяснений, ибо его задача наверняка состояла в том, чтобы в сопровождении военных обходить улицы, отделяя раненых от тех, кого госпожа Харрер называла в своем рассказе жертвами. «Вы знаете… – со вздохом заговорил Провазник, решив, что они уже отошли достаточно далеко от толпы; остановившись, но все еще не отпуская локоть Эстера, он повернулся к нему: – …Я бы вам не советовал на это смотреть… Такие зрелища не для вас, поверьте…» – сказал он со знанием дела, как беспристрастный профессионал, отдающий себе отчет и в том, что непосвященные реагируют на подобные зрелища истерически, и в том, что такие благие предостережения неизменно приводят к результатам, противоположным намерениям говорящего. Так случилось и в этот раз, здравый совет на Эстера не подействовал, скорее наоборот: если в нем еще оставалось нечто похожее на самообладание, то от слов доктора оно испарилось, и Эстер, пытаясь оттолкнуть от себя Провазника, бросился было к толпе, чтобы, если понадобится, силой прорваться через кольцо зевак; но Провазник все же не отступал от решения удержать его, и он, сделав еще несколько слабых попыток освободиться, просто-напросто выдохся, прекратил борьбу, опустил голову и спросил только: «Как это произошло?» – «Пока не могу сказать с полной определенностью, – помолчав, мрачно ответил Провазник, – но, по всей вероятности… это удушение… во всяком случае, внешние повреждения указывают на это. Можно предположить, – отпустил он локоть постепенно приходящего в себя Эстера и возмущенно развел руками, – что несчастная жертва кричала и убийцы не могли иным способом заставить ее замолчать». Однако последних слов Эстер уже не услышал: он опять двинулся к толпе любопытных, и Провазник, довольный тем, что тот вроде бы несколько успокоился, уже не пытался ему помешать, а только махнул рукой и последовал за ним, ибо Эстер и правда, хотя он вовсе не успокоился, был уже совершенно не тот, что минуту назад: теперь он не бежал, дойдя до зевак, никого не расталкивал, а только касался их плеч, и те пропускали его вместе с доктором. Люди оборачивались и молча отодвигались, открывая проход, который, словно капкан, тут же смыкался у них за спиной, не оставляя пути назад; и он вынужден был смотреть на тело, лежавшее навзничь с раскинутыми руками, с разинутым ртом, вытаращенными глазами и головой, свесившейся с бордюра тротуара на проезжую часть; вынужден был выдерживать немигающий, застывший от ужаса взгляд, который уже никогда не расскажет, кто это сотворил, этот взгляд мог только молчать, как молчало в эту минуту окаменевшее лицо Эстера, по которому невозможно было прочесть, чтó больше потрясло его: зрелище тела, из которого зверским образом «вышибли душу», или факт, что он обнаружил здесь – хотя личность жертвы казалась ему более чем знакомой! – совсем не того, кого ожидал обнаружить. Тело было без пальто, в перекрученном вокруг торса темно-зеленом свитере, и поскольку никто не знал, как давно оно здесь лежит, невозможно было понять, замерзает ли оно прямо сейчас или уже насквозь промерзло; компетентно судить об этом мог только доктор Провазник, который, обойдя Эстера, уже продолжал не завершенный, по-видимому, осмотр, а любопытствующие, еще плотней обступив врача и жадно следя за каждым его движением – с таким видом, будто наиглавнейшим сейчас был вопрос о возможности перевозить тело, – принялись шепотом обсуждать, переломятся ли руки, ноги или шея покойника, если его поднять. Таким образом, места внутри людского кольца стало еще меньше, и поэтому двое военных, которые, стоя неподалеку от жертвы, пытались хоть что-нибудь вытянуть из какой-то подавленной женщины, прервали допрос и решительным тоном потребовали от публики сдать назад, иначе, мол, вынуждены будут разогнать ее, когда же толпа наконец повиновалась их требованию, военные, вместо того чтобы продолжать опрашивать рыдающую в носовой платок свидетельницу, тоже стали следить за Провазником, который пытался осторожно пошевелить сперва челюсть, а затем конечности трупа. Ничего не замечая вокруг себя, Эстер силился оторвать взгляд от ужасающего лица, но лежащая на нем леденящая печать смерти не отпускала его, пока суетившийся вокруг тела доктор на минуту не заслонил мертвое лицо; и с этого момента никого, кроме Провазника, для Эстера больше не существовало, он словно бы приковал себя к доктору, боясь даже мельком опять увидеть эту печать; и поскольку он был уверен, что врач, временно подвизавшийся в качестве судмедэксперта, намеренно ввел его в заблуждение, обошел вместе с ним мертвое тело и, когда Провазник присел, чтобы продолжить осмотр, не своим голосом прокричал ему: «А Валушку?! Скажите, доктор! Валушку вы тоже нашли?!» При этом имени что-то бормотавшая рядом свидетельница осеклась и испуганно уставилась на военных, те, в свою очередь, – друг на друга, как будто как раз о нем только что и шел разговор, и в то время как врач, не поднимая глаз, отрицательно потряс головой (и шепнул еще предостерегающе: «Но об этом лучше не надо…»), один из военных вытащил из кармана какой-то список, пробежал глазами по строчкам и, ткнув в листок пальцем, показал товарищу, который окинул глазами Эстера и громовым голосом вопросил: «Яноша Валушку?» Да, да, повернулся к ним Эстер, о нем он и говорит, «о нем самом»; на это военные попросили его немедленно рассказать все, что ему известно о «данном лице», и поскольку из этого Эстер смог заключить, что, в отличие от Провазника, они точно не будут увиливать от ответа, то, задав им прямой вопрос («Я хочу знать: жив ли он?»), тут же пустился в пространные разъяснения, призванные служить оправдательной речью, – но длилась она недолго. Его быстро остановили, сказав, что, во-первых, вопросы здесь задают они, а во-вторых, все эти «ангелы, форменные шинели и судки для обедов» их не интересуют и если он вознамерился сбить власти с толку, то «подобные бредни ему в этом не помогут»; им интересно только одно, заявили они, убежище, где он укрывается, ничего больше, но Эстер, истолковав их слова по-своему, заявил, что в этом плане они могут быть совершенно спокойны, лучшего убежища, чем его дом, для Валушки нельзя и придумать, и когда эти двое, уже теряя терпение, яростно переглянулись, он вынужден был признать, что и от них ему ничего не добиться. Только не надо думать, добавил он, что их позиции так уж сильно расходятся, и если они хотят принять взвешенное решение, которое отвечало бы интересам общества, то в этом они, безусловно, могут рассчитывать на него, но только им надо понять: чтобы помочь им, он должен узнать о Валушке всю правду, и поскольку он видит, что как раз об этом, о самом важном, с ним не намерены говорить даже те, в чьи обязанности это входит, то пусть их не удивляет его заявление: пока ему не дадут однозначный ответ, он не будет отвечать на вопросы. Военные на это не отреагировали, а только переглянулись, после чего один из них кивнул: «Хорошо, я останусь здесь», – а его товарищ коротко бросил: «Ну пошли, старина!» – и, взяв Эстера за плечо, повел его по тут же открывшемуся проходу мимо испуганно уставившихся на них лиц. Эстер не протестовал, считая неожиданный поворот событий знаком, что его требования услышаны и ультиматум принят, а поскольку грубое обращение ничего не меняло по существу, он и не возмущался тем, что с ним обращались как с пленным. Пройдя шагов тридцать, следовавший у него за спиной солдат рявкнул: «Налево!» – и с улицы Яноша Карачоня они свернули к каналу. Он не знал, где закончится эта прогулка, но подчинился приказу с чувством, что, куда бы его ни вели, «там по крайней мере все выяснится», и решил пока что оставить расспросы, однако когда они вышли на берег канала, все же не удержался и вновь обратился к сопровождающему («Вы хотя бы скажите: он жив?!»), но тот осадил его так сурово, что стало ясно: лучше ему и правда помолчать; он двинулся дальше в указанном направлении, затем последовала очередная команда, и они перешли по Железному мосту, а когда на другом берегу канала сразу свернули в узкий переулок, Эстер понял, что их целью – ближайшей, во всяком случае – может быть только главная улица. О дальнейшем маршруте гадать было трудно, потому что в условиях чрезвычайного положения под морг или следственный изолятор могли занять любое общественное здание, к тому же единственным результатом этих напрасных раздумий стало то, что его опять стал терзать знакомый уже кошмар, но место действия теперь находилось не где-то «среди руин», «у подножья стены», а в таком вот импровизированном морге. Как он и предполагал, они вышли на главную улицу, и тогда он решил, что лучше всего будет прекратить гадания и все силы сосредоточить на том, чтобы, отогнав от себя кошмар, как-то разобраться в порожденных этим кошмаром хаотических мыслях, прояснить, чтó в обрушившихся на него впечатлениях является фактами, отделить их от смутных догадок и домыслов, перебрать в памяти все слова и взгляды – вдруг он что-нибудь упустил; он попытался воспроизвести все детали, вплоть до мельчайших, которые опровергали самые мрачные из его предчувствий, то есть всё, что в высказываниях госпожи Харрер, Провазника и военных указывало на то, что Валушка всего лишь в плену, сидит где-нибудь в ожидании помощи, перепуганный, не понимающий, что случилось, – но живой. Однако, сколько бы он ни ломал голову, кроме рассказа госпожи Харрер, ничто не подкрепляло его надежд увидеть друга целым и невредимым, и вскоре он вынужден был признать, что все слова и подробности лишь толкают его в пучину неопределенности либо – снова вспомнил он распростертый на тротуаре труп – попросту отметают любые надежды; обогнув здание Водоканала, они свернули на Ратушную, и он уже пожалел, что взялся за это рискованное предприятие по «наведению порядка» в мыслях, ибо теперь, как бы он ни противился, он то и дело вынужден был возвращаться к этому невероятно важному для него бездыханному телу. Вновь и вновь он пытался установить, кому же принадлежит оно, ибо если на улице Яноша Карачоня – после постыдного облегчения – его поразило простое созерцание смерти, то теперь – направляя мысли в весьма тревожное русло – его поразила догадка о личности жертвы; поразила и напугала, потому что убийца, во всяком случае Эстеру это представлялось сейчас совершенно определенно, выбрал жертву не наобум, а словно бы подготавливая его к тому, что он должен увидеть в конце этого путешествия. Смертельный удар, обрушившийся на женщину, попал почти по Валушке, и хотя умом Эстер не понимал, почему ему кажется, что судьба одной должна предрешить судьбу другого, он больше не мог открещиваться от мысли, что голова, свисавшая с тротуара на мостовую, принадлежала госпоже Пфлаум, а признав это, он вынужден был постоянно воображать теперь тело сына на месте застывшего в судорогах тела растерзанной матери. Он не мог объяснить себе, что могло привести ее ночью на улицу – именно эту женщину, которая, в отличие от него, была явно осведомлена о том, что там творится, и к тому же он был уверен – хотя и не знал ее близко, – что, подобно другим дамам в городе, она не имела обыкновения покидать дом с наступлением темноты; столь же неправдоподобной казалась ему и другая версия, а именно что на нее напали дома, ибо нельзя было объяснить, зачем ее вытащили потом на улицу. Все это было слишком туманным и слишком загадочным, но тем более ясной и само собой разумеющейся ему казалась связь между матерью и ее сыном. Не было ничего, что оправдывало бы эту уверенность, но он и не думал, что его предчувствие нуждается в каких бы то ни было оправданиях, он прислушивался к интуиции, против которой был бессилен, она не позволила ему отступить назад: попытка освободиться от сводившей с ума неопределенности, к его изумлению, увенчалась успехом, взвешивание шансов, всех «за» и «против» привело к уничтожению каких-либо шансов вообще. Он больше не верил в благополучный исход, и на последних метрах пути, уже не теша себя никакими иллюзиями, без истерики, с глубочайшей апатией приготовился принять то, что его ожидает; когда конвоир снова крикнул: «Направо!» – он, сломленный, с кротостью на лице, вошел в городскую Управу; у лестницы к ним присоединился еще один вооруженный охранник, его провели наверх, и там, в окружении обывателей и солдат, он должен был дожидаться у входа в какое-то помещение; его сопровождающий исчез за дверью и, вскоре вернувшись, провел Эстера в просторный зал, где его усадили рядом с четырьмя другими штатскими. После того как его конвоир, сочтя свою миссию выполненной, удалился, Эстер покорно расположился на указанном ему стуле и даже не смог поднять головы, чтобы осмотреться, потому что опять почувствовал ту же дурноту, что накануне, – возможно, с мороза ему показалось, что в помещении слишком жарко, хотя в действительности воздух был еле теплым, а возможно, то была реакция организма, измученного пешим маршем и теперь – именно таким образом – заявившего о своем протесте. Лишь минуты спустя слабость и головокружение стали медленно отступать, ему удалось собраться с силами, и тут – достаточно было нескольких взглядов – он обнаружил: его привели не туда, куда следовало, его ожидает не то, на что он рассчитывал, и все терзания и мучительные раздумья, отчаяние и надежды оказались напрасными или, во всяком случае, преждевременными, ибо он не в тюрьме и не в морге, и он не найдет здесь ответа на свой вопрос; никакого смысла в дальнейших разговорах он не видел, как и в том, чтобы здесь находиться, ведь Валушки – оглянулся Эстер по сторонам – здесь нет, ни живого, ни мертвого. Напротив него, на противоположной стороне зала, большие, выходящие на улицу окна были завешены тяжелыми шторами, утопающее в полумраке помещение примерно на уровне входной двери, казалось, было разделено невидимой линией на две равные части: на той половине, где вместе с четырьмя другими гражданскими у стены сидел Эстер, ближе к ее середине, в телогрейке и грубых башмаках, стоял человек с разбитым лицом, перед ним, заложив руки за спину, – молодой военный (офицер, насколько по знакам различия смог определить Эстер), а за ними, в дальнем углу, он с изумлением обнаружил… собственную жену, которая, явно не обращая внимания на происходящее, напряженно вглядывалась в другую, как бы отдельную, половину зала, где в сумраке – во всяком случае, отсюда и с первого взгляда – невозможно было различить ничего, кроме кресла, повернутого к ним высокой, пышно украшенной резьбой деревянной спинкой, в котором, насколько он помнил, всегда напыщенно восседал городской голова. Там, где сидели они, слева от Эстера, в непосредственной близости от него, со свистом дышал ошеломляющей тучности человек, который, словно бы для того, чтобы еще больше затруднить себе дыхание, время от времени пыхал душистой сигарой, затем, в сопровождении дикого кашля, оглядывался по сторонам в поисках чего-нибудь вроде пепельницы и, не найдя таковой, в очередной раз стряхивал пепел на ковер; трое других, что сидели справа, взволнованно ерзали на стульях, а когда Эстер, узнав их, тихо поздоровался, они ответили сдержанными кивками и – как будто вовсе не они еще вчера чуть ли не со слезами прощались с Эстером перед Джентльменским клубом Чулочно-носочной фабрики – холодно отвернулись; бегая глазами между госпожой Эстер, офицером и неясным пятном на другой половине зала, они продолжали следить за происходящим, время от времени шепотом обсуждая, кому из них начать, когда «господин лейтенант, – как выразился Волент, – собьет гонор с этого закоренелого негодяя» и наконец предоставит слово им. О том, что означали эти слова, догадаться было нетрудно, ибо, хотя горькая уверенность в судьбе Валушки и убила в Эстере всякое любопытство, он тоже следил за тем, что происходило посередине их половины зала между мужчиной с разбитым лицом и ничуть не скрывавшим ярости молодым офицеришкой, и достаточно быстро понял, что явную неприязнь трех господ и правда вызывал «гонор» человека в ватнике и, судя по неукротимости этого «гонора», допрос (а это был именно он, хотя и напоминал скорее дуэль) едва ли мог быстро кончиться ко всеобщему удовлетворению участников. «Господин лейтенант», вынужденный прерваться из-за появления Эстера, держал паузу приблизительно до того момента, когда вновь прибывший, справившись с головокружением, тоже повернулся в их сторону, и все это время, вплотную приблизив к допрашиваемому перекошенное бессильной злобой лицо, молча буравил его глазами, словно хотел не просто принудить упорствующего противника к капитуляции, но испепелить его своим неподвижным сверкающим взглядом. Однако тот даже не дрогнул, такими приемами его было не сломить, он выдерживал взгляд офицера с каким-то упрямым насмешливым выражением на разбитом лице, а когда лейтенант, потеряв терпение, отвернулся, то и на это он отреагировал только беглой ухмылкой, дав понять, что ему глубоко наплевать, что будет делать с ним этот молодой вояка, сверкающий побрякушками на груди и испепеляющими «стальными» глазами: смирится ли он наконец со своим фиаско или опять (судя по следам на лице, уже не впервые, подумал Эстер) вернет его в руки тех, кому, несмотря на побои, не удалось уломать, то есть заставить дать показания, «эту упрямую, – неожиданно вторгся в сознание Эстера голос господина Волента, – бессловесную тварь». Офицер, сорвавшись, подскочил к пленному и заорал: «Ты долго еще будешь молчать, негодяй?!» – на что тот прорычал в ответ: «Я сказал, что согласен поговорить. Если дадите потом заряженный пистолет и на пять минут предоставите мне пустую комнату», – и дернул плечами, давая понять, что торговаться он не намерен; это все, что услышал Эстер, но и из этого можно было понять, что тут происходило до его прибытия: смысл дуэли состоял, очевидно, в том, чтобы заставить пленника в стеганой телогрейке заговорить, вытянуть из него какие-то сведения, которые – при всем их желании говорить самим – с напряженным любопытством ожидали услышать соседи Эстера. От него хотели что-то узнать о событиях прошлой ночи, хотя, по всей видимости, выбор пал на него случайно, с обычным армейским разгильдяйством его наобум выдернули из толпы «душегубов» на рыночной площади, желая узнать подробности, зафиксировать – как выразился сейчас лейтенант, приняв условие пленного («Хочешь шлепнуть себя, мне не жалко!»), – «обстоятельства, факты, данные», чтобы, собрав необходимые сведения, наконец сформулировать исчерпывающее и успокоительное как для военных, так и для обывателей объяснение того, что произошло; Эстер, однако, уже не хотел ничего узнавать, будучи убежден, что все «обстоятельства, факты и данные» в лучшем, то есть самом кошмарном, случае могли разве что приоткрыть завесу над тем, что случилось с Валушкой, но не могли вернуть его, вот почему он готов был заткнуть себе уши, чтобы не слышать их диалога, который после затянувшейся паузы казался динамичным и складным и состоял из резких трескучих вопросов и вызывающе наглых, до жути холодных ответов; диалог начался, когда эти двое договорились о гарантиях выполнения выдвинутого условия.