Ласло Краснахоркаи - Меланхолия сопротивления

– Вы убили ребенка на станции. Я сейчас спрашиваю не как следователь, а как человек человека: для вас нет ничего святого?!

– Как человек человеку скажу: ничего. Так ты дашь наконец мне обещанный пистолет?

– Думаю, будет правильней, если я сверну тебе шею. Медленно, чтобы успеть насладиться.

– К ребенку я отношения не имел. Ну, сверни, если так уж хочется.

– А те сотни людей, что были на площади, – они все такие, как вы?

– Откуда мне знать?

– Я чувствую, это меня сейчас вырвет от вас.

– Ну, все же достал я тебя. Вон как рожа задергалась. А где же военная выдержка?

– Стоять смирно!

– Не могу! Нос свербит, да и руки вы мне за спиной сковали.

– Допрос окончен! Передаю вас военному трибуналу! Убирайтесь!!!

– Ты мне пистолет обещал.

– Вон отсюда!!!

– Вроде бы офицер, а трепло. Трибунал. Ты в своем уме? Тебя что, не проинформировали, что у вас ничего не работает? Какой еще трибунал?

– Я сказал: убирайтесь!!!

– Ишь как перекосило тебя! Правильно я сказал – паяц. Ну ладно. Прощай, шут гороховый.

У выхода стояли двое солдат, и когда человек в телогрейке дошел до них, они схватили его и, вытащив из зала, захлопнули двери. Слышно было, как они волокут его вниз по лестнице, но затем шум затих, офицер одернул мундир, а сидевшие у стены стали следить за тем, как он справится с яростью, еще минуту назад буквально разрывавшей его на части. Трудно было понять, чего ожидал от него каждый из присутствующих, но скорее всего – за исключением одного – все ждали, что лейтенант сделает какое-то адресованное лично им замечание, скажет что-нибудь об этой твари в фуфайке, и это сплотит их и позволит им тоже высказать свое возмущение. За исключением одного – потому что на Эстера состоявшийся у него на глазах допрос подействовал вовсе не так, как на остальных: то, что здесь прозвучало и что выяснилось из бурного диалога о человеке со скованными за спиной руками, не возмутило его, а повергло в еще более безысходную, чем прежде, апатию, окончательно утвердив его в мысли, что Валушка, попав в окружение подобных людей, а все признаки говорили как раз об этом, конечно, не мог среди них уцелеть. Эстер уже не хотел, да и не имел возможности о чем бы то ни было «заявлять», равно как и принимать участие в яростном перешептывании, которое – поскольку лейтенант между тем овладел собой и никаких «лично им адресованных» замечаний и «сплачивающих» взрывов эмоций с его стороны не последовало – сидевшие у стены затеяли между собой; ибо Эстеру было все равно, «какой негодяй этот голодранец!», его не интересовало, «берет ли вообще таких изуверов пуля?!», и когда, явно в расчете на одобрение, сидевший по соседству господин Волент прошептал: «Этот безбожный злодей не заслуживает даже смерти, не так ли?» – то на этот раз Эстер отреагировал на попытку дружеского сближения ничего не значащим кивком. Объятый со всех сторон негодующим шепотом, он продолжал неподвижно сидеть, измученно глядя перед собой, и даже не заметил, как остальные неожиданно замолчали. Он не услышал, как открылась дверь, и не поднял головы, когда кто-то бесшумно проследовал мимо него, не заметил, как лейтенант вызвал на середину кого-то из тех, кто сидел у стены, а когда все же встрепенулся, то вполне мог бы удивиться, обнаружив на месте уведенного пленника своего тучного соседа, а сзади, в дальнем углу, – Харрера, который что-то лихорадочно рассказывал госпоже Эстер; но удивления Эстер не испытал, неожиданная для него смена действующих лиц нимало не поколебала его полного равнодушия к происходящим событиям, и поэтому он не придал никакого значения тому, что Харрер – в то время как женщина, оставив его в углу, направилась к лейтенанту для того, вероятно, чтобы передать доставленную им важную информацию, – сперва подмигивая Эстеру, а затем успокаивающими жестами (дескать, уже «все в порядке») что-то определенно пытался ему сообщить. Он понятия не имел, что ему нужно и что означают эти подмигивания и все более заметные ободряющие жесты из противоположного угла, однако, что бы они ни значили, Эстер отнесся к ним с полным безразличием и, к явной досаде Харрера, вскоре отвернулся. Он смотрел на офицера, который, часто кивая, внимательно слушал что-то шептавшую ему госпожу Эстер, хотя о чем шел у них разговор, он понял, только когда лейтенант, доверительным взглядом поблагодарив госпожу Эстер и прервав уже начатый было допрос нового свидетеля, развернулся, решительным шагом прошел к председательскому креслу на другой половине конференц-зала и, вытянувшись в струнку, доложил: «Господин подполковник, наш посыльный вернулся. По его информации, на данный момент господин полицмейстер по-прежнему пребывает в своей квартире и по причине алкогольного опьянения его невозможно сюда доставить». – «Что такое?!» – раздался резкий и раздраженный голос, как будто его обладателя неожиданно вывели из глубоких раздумий. «Смею доложить, он надрался. Полицейский начальник, которого мы разыскиваем, в дупель пьян, и его не удается привести в чувство». Какое-то время Эстер тщетно вглядывался в полумрак, особенно густой в противоположной половине зала, – там по-прежнему никого не было, но позднее, понимая, что за высокой спинкой огромного, словно рассчитанного на великанов кресла все же кто-то должен скрываться, он обнаружил в сумеречном свете кисть руки, медленно опустившуюся на украшенный резьбой правый подлокотник. «Какая дыра! – проскрипел опять тот же голос. – Один назюзюкался как свинья, другой наложил в штаны, засел дома и не желает являться сюда даже под охраной… Что вы скажете об этих трусливых собаках?!» – «Мы должны принять меры, господин подполковник!» – «Согласен! Повязать обоих каналий и срочно доставить ко мне!» – «Слушаюсь, господин подполковник! – щелкнул каблуками лейтенант и, отдав необходимые распоряжения стоявшим в дверях солдатам, спросил: – Разрешите продолжить допрос?» – на что незримый хозяин высокого кресла ответил с той вялой ноткой фамильярности («Ну, продолжайте, дружище Геза…»), которая ясно дала понять Эстеру, что, с одной стороны, тот, разумеется, признает необходимость корректной процедуры, а с другой стороны, не скрывает, сколь мучительно для него сознание, что его лейтенант, достойный куда более важных дел, вынужден заниматься подобными глупостями. В том, в какой степени все это верно и как безошибочно – хотя и окольным путем – он обнаружил истинную причину незримости подполковника, Эстер, который только теперь, спустя долгое время кое-как одолел уныние, удостоверился много позже, ибо пока, с интересом исследовав, насколько было возможно, загадочный феномен, он лишь констатировал, что кресло, водруженное посередине освобожденной от прочих вещей половине зала, не просто символизировало желание человека, руководившего допросами и, вероятно, вообще всей армейской акцией, остаться в тени – оно к тому же было повернуто к торцевой стене знаменитого некогда помещения, на которой, почти целиком закрывая собой темно-зеленые шелковые обои, в золоченой раме висела огромных размеров картина с батальной сценой, напоминавшей о былой славе города. И это было все, что ему удалось – да и то скорее лишь в виде неопределенной догадки – осознать в первую минуту, однако на остальные вопросы, связанные с этим чудаковатым командиром доблестных ратников, прибывших с освободительной миссией, – например, по какой причине изгнали свет, а если уж непременно («Из соображений безопасности, надо думать…») понадобилось задернуть шторы, то почему не включили две люстры под потолком и что на самом деле делал подполковник в полумраке этой импровизированной штаб-квартиры, сидя спиной к присутствующим и лицом к историческому панно, – ответить на них он оказался не в состоянии хотя бы уже потому, что в это время из противоположного угла к нему прокрался Харрер, сел рядом на освободившийся стул и уставился в зал, как будто больше всего на свете его сейчас волновали свидетельские показания, которые – по возвращении лейтенанта – стал давать бывший сосед Эстера; но при этом Харрер, покашливая, пытался дать знать, что подсел к Эстеру потому, что должен всенепременно сообщить ему нечто, что столь досадным образом не удалось донести с помощью подмигиваний и жестов. «С ним все в полном порядке! – не отрывая взгляда от лейтенанта, прошептал Харрер, когда, как ему показалось, внимание офицера и всей троицы их соседей полностью приковали к себе события в центре зала. – Но об этом никому ни слова, господин директор! Вы ни о чем не знаете! Если спросят, скажите, что со вчерашнего дня в глаза его не видали! Вы меня поняли?» – «Нет! – посмотрел на него Эстер. – Вы о ком говорите?» – «Не поворачивайтесь! – прошипел ему Харрер, а затем, с трудом срывая свое беспокойство из-за того, что вновь приходится поминать человека, которого он не хотел называть, повторил с нажимом: – Ну о нем! Я нашел его около станции и объяснил, куда надо бежать, он уже за горами, за долами, ваше дело, если будут спрашивать, все отрицать! – объяснял он взахлеб, и когда, покосившись на Волента и компанию, понял, что те уже обратили внимание на их шушуканье, повторил только: – Отрицать!» Эстер, недоумевая, уставился перед собой («Что отрицать?.. Кто этот… он?»), и вдруг ему стало жарко, он вскинул голову, и вопреки предостережениям Харрера из груди его вырвался если не вопль, то все же достаточно громкое восклицание («Он жив?!»), которое привлекло к ним внимание. На что Харрер, заметив разгневанный взгляд лейтенанта, растерянно ухмыльнулся и развел руками, как бы оправдываясь: мол, за действия своего соседа он ответственности не несет; но лейтенант – по всей вероятности, из-за этой его виноватой ухмылки, скрыть которую было уже невозможно – пришел в еще большую ярость, и Харрер, опасаясь, что «господин директор» одним этим воплем не ограничится, тут же вскочил, тихонько, на цыпочках, дабы не нарушить ход допроса еще и стуком каблуков, скользнул вдоль стены в дальний угол и сел за спиной у женщины, которая с неподвижным лицом следила за мужем. Эстер ринулся было за ним, но едва он вскочил, грозный окрик лейтенанта («Попрошу тишины!») вынудил его сесть на место, после чего, молниеносно обдумав услышанное, он решил, что штурмовать Харрера новыми вопросами совершенно бессмысленно, ведь он наверняка повторит только то, что в своей осторожной манере уже сообщил ему. А выслушивать еще раз то же самое не было никакой нужды, ведь он все уже понял: и кто этот «он», и при чем здесь «станция», и что значит «за горами, за долами»; тем не менее страх перед разочарованием не дал ему впасть в эйфорию; осторожно посмаковав все эти слова, он решил, что их достоверность нужно еще самым тщательным образом проверить, однако некоторое время спустя невероятное это известие все же прорвало хлипкую дамбу его сомнений, сметя все опасения, и потребность в проверке отпала сама собой. Ведь все, что Эстер сейчас услышал, вызвало в его памяти рассказ госпожи Харрер, и в тот же момент до него дошло, что полученное известие во всех своих пунктах правдиво, потому что оно неопровержимым образом подтверждало ту информацию, которую он получил на рассвете, а та, в свою очередь, объясняла то, о чем он узнал сейчас: словно в свете молнии увидел он Харрера, увидел, как он направляется к станции, как разговаривает с Валушкой, а затем увидел своего друга – уже где-то за городом – и почувствовал огромное облегчение, как будто с плеч свалился невероятный груз, который и правда давил на него с той минуты, когда он покинул дом на проспекте Венкхейма. Облегчение – и вместе с тем какое-то совсем новое беспокойство, ибо, поразмыслив, он понял, что лучшего места, чем эта импровизированная штаб-квартира, где он оказался в силу случайности или скорее недоразумения, нельзя и придумать, потому что именно здесь он мог решить дело своего друга и снять с Валушки все обвинения, ежели таковые по ошибке были ему предъявлены. Он и думать забыл о недавнем бессильном отчаянии и даже немного опередил события, которые еще только ожидали его, но спохватившись, что с головой ушел в обдумывание предстоящего возвращения Валушки, он заставил себя вернуться к реальности и сконцентрироваться на происходящем посередине зала допросе – ведь в конце концов, думал он, для внесения ясности в дело Валушки не помешает соотнести свои разъяснения с показаниями других свидетелей. А посему Эстер весь обратился в слух и уже через несколько фраз догадался, что невероятно тучный его сосед, отвечавший сейчас на вопросы, был не кто иной, как директор цирка, или держатель антрепризы – так называл себя этот человек, больше всего напоминавший Эстеру средневекового балканского феодала, настойчиво, но в чрезвычайно любезной манере поправляя лейтенанта, в то время как лейтенант, исходя, вероятно, из текста «патента на цирковую деятельность», который он держал в руках и иногда цитировал, невзирая на поправки, называл его – когда время от времени пытался перебить извергаемый свидетелем поток слов – просто «руководителем труппы». Но, увы, все усилия, все приказы «отвечать только на заданные вопросы» не имели успеха, выбивающийся из сил офицер не то что прервать – словечко едва мог вставить, ибо Директора, который на каждое предупреждение отвечал легким поклоном и словами «о да, разумеется», выбить из колеи было невозможно: всякий раз он продолжал с того места, где остановился, и после нетерпеливых призывов к порядку не просто возвращался к прежнему ходу мыслей, но, по сути, ни на секунду не прерывал своих рассуждений, которые, как он – немного повышенным тоном, явно адресованным противоположной стороне зала – неоднократно подчеркивал, «должны подвести господ офицеров к лучшему пониманию сущности искусства вообще и циркового искусства в особенности». Он говорил о природе искусства и («в нашем случае!») совершенно необходимом признании его тысячелетних прав и свобод; о том, что неожиданное, чрезвычайное и шокирующее – тут он описал потухшей сигарой круг в воздухе – всегда было такой же неотделимой частью большого искусства, как и вечно сопутствующая ему «неподготовленность» публики и ее «непредсказуемая реакция» на революционные новшества; необычность зрелища, кивнул он опять попытавшемуся встрять лейтенанту, может вступить в конфликт с невежеством масс, из чего совершенно не вытекает необходимость под нажимом невежества ограничивать, как тут, кажется, предлагали отдельные местные очевидцы, свободу творцов, непрерывно одаривающих человечество новыми достижениями; не стоит этого делать хотя бы уже потому – не преминул сослаться Директор на свой многолетний опыт, – что публика, несмотря на ее незрелость, и это он утверждает со знанием дела, интересуется только тем, что своей необычностью превосходит ее ожидания, то есть тем, что она поначалу может воспринимать очень «своеобразно», но затем будет требовать этого с неуемной жадностью. Ему кажется, продолжал Директор, что он находится в кругу мужей, с которыми можно говорить откровенно, так что, касаясь непосредственно тех вопросов, которые интересуют господина лейтенанта, он позволит себе в качестве краткого отступления сделать следующее замечание: как бы трудно это ни было, следует констатировать, что в упомянутом противоборстве раскрепощающего искусства и незрелого восприятия надежд на благоприятный исход, мягко говоря, не так много, ибо публика, «будто ее сам Творец сбрызнул каким-то фиксирующим лаком», так и застыла в этой своей незрелости, и поэтому незавидна судьба артиста, вознамерившегося духовно возвысить публику силой своего нестандартного номера. Незавидна, звонким голосом повторил Директор, и если господин лейтенант, почтительно повел он сигарой в сторону офицера, после этого спросит, считает ли он, а также его замечательные коллеги, те скромные, но настойчивые усилия, которые они предпринимают в этих условиях, подвигом или насмешкой над здравым смыслом, то по причине, которую они, вероятно, сочтут уважительной, он предпочтет не высказываться об этом; но как бы там ни было, он полагает, что в свете вышеозначенной дилеммы и после этого отступления им станет понятно, почему в душе его нет ни малейших сомнений, что теперь, когда он – исключительно чтобы отреагировать на обвинения некоторых узко мыслящих граждан – вынужден будет коротко, но решительно подчеркнуть абсолютную непричастность его труппы к прискорбным ночным событиям, то его остановят уже на первых словах, дабы не тратить время на то, что и так понятно. Да позволят ему начать с того, раскурил он огрызок сигары, что их антреприза не имеет и отдаленного отношения ни к чему, что не связано с цирковым искусством, таким образом, уже первая половина выдвигаемых обвинений, а именно что в их деятельности все номера вкупе с их реквизитом служат только прикрытием для чего-то другого, является беспардонной манипуляцией, ибо он как полномочный руководитель и духовный отец их творческого коллектива в одном лице никогда не стремился и не будет стремиться впредь к чему-то большему, чем попросту демонстрировать растущему кругу интересующейся публики «очевидность невероятного», ибо он – если позволить здесь толику горькой иронии – человек весьма скромных запросов. И если уже эта первая часть обвинения лишена всякой логики, то тем более такова ситуация со второй частью, в которой – насколько он мог уяснить себе в начале расследования из необдуманных выступлений некоторых разгоряченных граждан – в качестве одного из главных подстрекателей к беспорядкам называют члена его ансамбля, выступающего под артистическим псевдонимом Герцог, что не только абсурдно, – пыхнул он сигарой и отогнал рукой дым от лица лейтенанта, – но, с позволения сказать, попросту смехотворно, потому что подобные обвинения бросают тень как раз на того, кто – в силу необычайного и даже породившего трения внутри коллектива отождествления со своей ролью – больше всего страшился как раз такого поворота событий и, осознав, что директорские опасения были отнюдь не беспочвенны и подверженная внушению публика приняла игру за действительность, с перепугу, глухой ко всем доводам разума, причем вовсе не из боязни ответственности, а спасаясь от гнева, направленного, как ему показалось, против него, уже в самом начале массовых беспорядков сбежал при содействии своего коллеги. После сказанного, – сунул Директор руку за спину, вынужденный вновь стряхнуть пепел на пол, – уважаемые руководители следствия, возможно, сочтут нашу тему исчерпанной, ибо абсурдность всех обвинений, выдвинутых против цирка, ясна и ребенку, и взбудораженные артисты наконец смогут успокоиться и вернуться к их ремеслу, доверив все остальное, оценку событий и установление виновных, тем, кто справится с этим лучше кого бы то ни было, – он преклоняет перед ними голову и, конечно же, повинуется им, однако считает вместе с тем своим долгом ни о чем не умалчивать, а посему, совершенно убитый случившимся, он на прощание хотел бы содействовать безусловному успеху дознания, сделав следующее, решающее, как ему кажется, заявление. Он хочет сказать о тех двадцати или тридцати отъявленных негодяях, одного из которых потрясенные свидетели имели возможность только что лицезреть; речь действительно идет о каких-нибудь двух или трех десятках подлых мерзавцев, которые с самого начала их гастролей по Южному Алфельду на всех выступлениях, во всех деревнях и селах, затесавшись в ряды прочей публики, угрожали сорвать представление. Так вот, пользуясь воспаленным воображением, внушаемостью и доверчивостью наших, обычно уравновешенных, но нынешней ночью вышедших из себя поклонников, следующих за цирком, эти люди распространяли, в том числе и сегодня, слух, будто «мой замечательный коллега не просто играет герцога, но и является таковым в реальности» и что он будто бы некий «повелитель ада», с сокрушенной миной улыбнулся Директор, странствующий по свету карающий властелин, призывающий своих подданных поучаствовать в исполнении своего «приговора», – это он-то, возмущенно воздел обе руки Директор, человек, которому небо ниспослало блистательный артистический дар, но при этом, медленно опустил он руки, сменив возмущение на сочувствие, и наказало «чрезвычайно серьезным физическим недостатком», в результате чего «для поддержания своей жизнедеятельности этот беззащитный наш сотоварищ постоянно нуждается в посторонней помощи!» Уже и из этого видно, посмотрел он строго на лейтенанта, что мы имеем дело с циничной и подлой бандой, для которой, как только что можно было услышать, действительно «нет ничего святого», и поскольку он, Директор, с самого начала гастролей, по счастью, об этом знал, то везде, где они останавливались, обращался за помощью к местным властям для обеспечения безопасности их представлений. В этой помощи ему нигде не отказывали, и, естественно, точно так же он поступил и здесь: по прибытии в город первым делом обратился в полицию, однако когда некий полицейский чин вручил ему документ, официально гарантирующий безопасность артистов – и, можно сказать, самого искусства, – он даже не догадывался, что имел дело с должностным лицом, не способным справляться со своими обязанностями. Он шокирован и крайне разочарован, сказал Директор, ведь речь шла о каких-то двадцати или тридцати злодеях, и вот он стоит сейчас здесь, его труппа распалась, коллеги в ужасе «бросились врассыпную», и он не знает, кто возместит ему понесенный материальный и, главным образом, моральный ущерб. Разумеется, он понимает, воскликнул Директор, что еще не настало время для удовлетворения личных претензий, но как бы там ни было, пока это не случится – а в том, что это случится достаточно быстро, у него нет сомнений, – он с позволения господ офицеров останется в городе и хотел бы просить их беспощадным образом продолжать выяснение истины, он же, со своей стороны, на прощанье хотел бы передать им тот самый, выданный полицмейстером, документ – мало ли, пригодится – и выразить надежду, что ему удалось внести свою скромную лепту в работу глубокоуважаемой следственной комиссии. Тут Директор, и в самом деле закончив речь, извлек из кармана своей необъятной шубы листок бумаги и, в обмен на свой «цирковой патент», передал его шатающемуся от полного изнеможения лейтенанту, после чего, далеко отведя от себя вновь погасший огрызок сигары, кивнул сперва в сторону противоположной половины конференц-зала, затем в сторону свидетелей и – уже из дверей бросив за спину: «Я квартирую в отеле „Комло“» – покинул немое собрание допрашиваемых и допрашивающих, которое больше смахивало сейчас на разбитое воинство покоренного государства. Ибо и в самом деле все они, от Харрера с госпожой Эстер до Волента и компании, производили впечатление людей, не убежденных, а просто повергнутых в шок неостановимым потоком директорского словоизвержения, совершенно раздавленных обрушившейся на них мешаниной из деклараций, доводов, фактов и многочисленных версий случившегося; теперь, погребенные под этой лавиной, присутствующие словно ждали, чтобы кто-то освободил их, так что вовсе не удивительно, что потребовалось некоторое время, чтобы они пришли в себя, очухались от медленно проходящего остолбенения. Лейтенант в бешеной ярости ринулся было за удалившимся с гордым видом оратором, но, взглянув на сжимаемую в руке бумагу, остановился на полпути. Госпожа Эстер и Харрер уставились друг на друга, а господин Волент, господин Мадаи и господин Надабан, разведя руками, застыли в немом изумлении, словно изображающая протест против услышанного скульптурная композиция, и вдруг, будто их прорвало, одновременно затараторили. Что касается Эстера, то он остался в стороне от общего – во всяком случае, для свидетелей – возмущения; он был далек от того, чтобы кого-то судить, он собирал и взвешивал информацию, и для него были равным образом важны и только что прозвучавшая речь, и реакция, которую она вызвала у присутствующих, но в еще большей степени – ибо просьбу его требовалось изложить, приспосабливаясь к настроению следователей – важно было понять, как относится к исповеди Директора и к вызванному ею негодованию несомненный, хотя и невидимый, будущий высший арбитр в деле Валушки. Правда, это, судя по всему, могло оказаться непростой задачей, потому что, когда лейтенант в растерянности вновь повернулся к начальнику и, щелкнув каблуками, спросил: «Прикажете вернуть его, господин подполковник?» – тот, ограничившись вместо ответа лишь вялым жестом, свидетельствовавшим то ли о полном равнодушии, то ли о явной досаде, долго молчал, а затем, уже с нескрываемой горечью в голосе, вопросил: «Скажите, дружище Геза, вы уже рассмотрели эту картину?» – на что тот, скрыв замешательство за армейской прямолинейностью, ответил: «Никак нет, господин подполковник!» – «Ну тогда посмотрите, – с грустью в голосе продолжил невидимый собеседник, – на боевой порядок в правом углу. Артиллерия, конница, инфантерия. Это вам, – он сорвался на крик, – не за хулиганами обнаглевшими бегать! Тут боевое искусство!» – «Так точно, господин подполковник!» – «А этот гусарский клин в центре? или вот, видите? драгунский полк, разделившись, совершает охватывающий маневр! Посмотрите на генерала вот здесь, на холме, и на его солдат в разгар битвы, и тогда вы поймете, чем отличается эта возня в курятнике от настоящей войны!» – «Так точно, господин подполковник. Я сейчас же закончу допросы». – «Не примите это на свой счет, лейтенант! Но я больше не в состоянии слушать идиотское блеяние, всхлипы и верещание в этой вонючей помойке! Много их еще там?» – «Я постараюсь управиться максимально быстро, господин подполковник!» – «Ну, постарайтесь, дружище Геза, – меланхолично махнул командир своему подчиненному, – постарайтесь, прошу вас!» От всего подполковника по-прежнему была видна только одна рука, зато Эстер теперь имел полное представление о том, чем он до этого занимался: находясь в полутьме, по-видимому, действующей на него успокаивающе, подполковник, как командир вынужденный присутствовать при допросах, утешал себя созерцанием исторической битвы на старом холсте; он теряет терпение, понял Эстер, чувствует, как несправедлива к нему судьба, забросившая его сюда, поэтому лучше всего, решил он, сформулировать просьбу коротко, ограничившись двумя-тремя четкими фразами, и все будет в порядке. В том, что из этого ничего не вышло, что никакие его ухищрения не помогли ему снискать расположение власти, не было его вины; все замыслы Эстера были разрушены тремя господами, когда, выйдя по приглашению лейтенанта на середину, они завели свою шарманку. При первых же их словах (что они «хотели бы все расставить по своим местам») лицо офицера перекосилось и он бросил тревожный взгляд в сторону председательского кресла; а когда господа заявили, что они решительно против того, чтобы «город, повергнутый в траур, оскорбляли такой беспардонной ложью», и к тому же не кто-нибудь, а именно те, кто во всем виноваты, рот лейтенанта конвульсивно задергался. Нет ни малейших сомнений, говорили они, что цирк и сопровождающий его сброд – одно нераздельное целое, и никак невозможно отмыть («Да в мире воды не хватит!» – вскричал господин Мадаи) эту темную компанию, свалив все на хулиганов, так что нечего дурить людям голову невиновностью этой подлой «китовой банды», потому что их, убеленных сединами, обмануть не получится, они много чего повидали на своем веку и вообще не из того теста сделаны, чтобы дать себя – так вот, запросто – обвести вокруг пальца. Это все ложь, заявляли они, игнорируя лейтенанта, который, почуяв недоброе, призывал их ограничиться фактами, неправда, перебивая друг друга, кричали они, что такую ужасную катастрофу могли учинить несколько хулиганов, ибо ясно как божий день, кто – ссылаясь на Страшный суд – затеял весь этот адский погром. Да разве это не величайшая глупость представлять, будто в таких событиях могло обойтись без участия «черной магии», таинственно продолжали они, не замечая, что при слове «магия» хозяин председательского кресла вскочил и, выйдя из тени, угрожающе двинулся к ним, ведь в конце концов, горячились они, всем известно, что на беззащитный город напала не «жалкая кучка из двадцати-тридцати бандитов», а воинство сатаны, о приближении которого в течение ряда месяцев свидетельствовали многочисленные знамения. Они успели еще рассказать о раскачиваемых незримыми силами водонапорных башнях и вывороченных с корнями деревьях на территории их города, однако на то, чтобы объявить о своей готовности вступить в битву с «сатанинскими кознями» и предложить «свои слабые руки» в помощь регулярным силам, времени уже не хватило, ибо командир упомянутых сил к тому времени был уже рядом с ними и громко, так что расслышал даже тугой на ухо господин Мадаи, завопил: «Ну-ка цыц, гребаные бараны! Вы что думаете, – грозно навис он над отпрянувшим в ужасе Надабаном, – я буду выслушивать этот ваш бред?! Да кто вы такие, чтобы играть у меня на нервах?! Вы с утра парите мне мозги своей идиотской дичью и думаете, что я это так оставлю?! Да я вон позавчера в Телекгерендаше в минуту всех таких маразматиков засадил в дурдом! Вы думаете, я для вас сделаю исключение?! Можете не надеяться, я и в вашем вшивом борделе смогу навести порядок, разнесу всю вашу помойку, где каждый дебил думает, будто он – пуп земли, Господь Бог, шишка на ровном месте! Страшный суд? Катастрофа? Хера с два! Вы и есть катастрофа и Страшный суд, мудаки – вот вы кто, потому что витаете в облаках, чтоб вас всех разорвало, лунатиков! А ну-ка, поспорим, – тряхнул он за плечи насмерть перепуганного Надабана, – что вы даже не представляете, о чем я сейчас говорю!!! Так как сами вы не говорите , а „шепчете“ или „кудахчете“, и по улицам вы не ходите , а как угорелые „носитесь“, вы не заходите в здание, а „перешагиваете порог“, вы не мерзнете , не потеете , а „трясетесь от холода“ и „обливаетесь потом“! За все это время я слова живого от вас не услышал, вы можете только блеять да под себя ходить от какого-то „страшного суда“, о котором вы заблажили, стоило хулиганам разбить пару окон, потому что вы все – кретины: вас в дерьмо носом тычут, а вы нюхаете и говорите: „Магия!“ Вот если бы вас кто-нибудь разбудил да объяснил вам, дегенератам, что вы не на Луне живете, а в стране под названием Венгрия, и что там вон – север, а здесь, где мы с вами находимся, – юг, что понедельник – это начало недели, а январь – первый месяц года, вот это была бы магия! Да вы же ни в чем ни бельмеса не понимаете и даже не сможете отличить миномет от трех сложенных пирамидой берданок, а туда же – о „роковых катаклизмах истории“ или о чем вы там, на хер, трындите, вот и приходится мне с двумя боевыми ротами мотаться по области, от Вэсте до Чонграда, – защищать вас от хулиганов!!! А ну-ка, возьмем хоть этого, – махнул он в сторону господина Волента и пристально посмотрел своей жертве в лицо, – какой сейчас год, а?! Кто наш премьер-министр?! Дунай – река судоходная?! Вы видите, – повернулся он к лейтенанту, – ни бум-бум! И ведь все такие, весь ваш поганый город, да вся страна, этот лепрозорий, состоит из таких болванов! Геза, друг мой, – тут голос его сделался апатично-вялым, – цирковой фургон отправьте на станцию, дела передайте военному трибуналу, четыре-пять отделений оставьте на площади, а этих трех индюков гоните отсюда взашей, я устал… давайте уже заканчивать!!!» Трое свидетелей стояли перед ним с таким видом, будто их всех прицельно, в самую маковку, сразила какая-то адская молния – они ни слова сказать не могли, ни вздохнуть, и когда подполковник от них отвернулся, продолжали стоять как каменные истуканы; казалось, без посторонней помощи смысл случившегося до них ни за что не дойдет, однако после того как лейтенант решительно показал им на дверь, сознание их прояснилось, и они так бодро засеменили на выход, что стало понятно: помощь им не нужна и до дому они как-нибудь доберутся сами. В иной ситуации находился Эстер, чьи расчеты на благоприятный исход его дела неожиданный приступ ярости, накативший на подполковника, разрушил в самых основах; он не знал, что ему теперь делать – продолжать сидеть или встать, остаться или уйти. Как и прежде, его занимал лишь один вопрос: как найти подходящую форму для своего заявления о Валушкиной невиновности, однако после случившегося даже самые краткие, самые четкие фразы ничего хорошего не сулили, поэтому он сидел, готовый встать и уйти, а тем временем кряжистый, багровый от гнева, теребивший щеточку усов командир – с поспешавшим следом издерганным лейтенантом – направился в глубину зала к сидевшей в углу госпоже Эстер. Военная форма на огромной фигуре сидела так, что не было видно ни одной морщинки, и такая безукоризненная отутюженность – снаружи и изнутри – каким-то образом характеризовала все его существо; чеканная поступь, прямая осанка, вульгарная, но искренняя речь – все это работало на тот идеальный образ, которому, в представлениях подполковника, должен соответствовать настоящий солдат; о том, что результатами этой работы он был вполне удовлетворен, как нельзя лучше свидетельствовал его голос, трескучий, лающий, просто созданный для команд, каким он и обратился сейчас к госпоже Эстер: «Откройте секрет, как вы, женщина столь замечательная, выносили их столько лет?» Ответа вопрос не предполагал, хотя по госпоже Эстер, задумчиво воздевшей глаза к потолку, было видно, что она собирается что-то сказать; однако до этого не дошло, так как подполковник, бросив взгляд в сторону дальней стены, обнаружил, что там – совершенно скандальным образом – все еще ошивается кто-то из свидетелей, и, помрачнев, рявкнул на лейтенанта: «Вам приказано гнать всех в шею!!!» – «Я хотел бы сделать заявление относительно Яноша Валушки, – неуверенно поднялся со своего места Эстер и, увидев, что подполковник скрестил руки на груди и уже отвернулся, ограничился только одной краткой фразой: – Он полностью невиновен». – «Что нам о нем известно? – нетерпеливо пролаял командир. – Он был с ними?!» – «Свидетели утверждают, что да, – ответил лейтенант. – Но пока он в бегах». – «Значит, под трибунал!» – отрубил подполковник, но прежде чем он смог продолжить беседу, считая вопрос исчерпанным, в разговор решительно вмешалась госпожа Эстер: «Господин подполковник, можно сделать одно маленькое замечание?» – «Вам прекрасно известно, сударыня, – склонив голову, сказал он, – что вы здесь единственный человек, чей голос я слушаю с удовольствием. Кроме своего собственного, конечно!» – добавил он и сперва с незаметной самодовольной ухмылкой, а затем уже с громогласным гоготом присоединился к тому заразительному смеху, которым присутствующие выразили восторг перед тем, что он, несомненный хозяин положения, подкупает их не только своей решительностью, но и – кто бы мог подумать! – остроумием. «Человек, о котором идет речь, – сказала госпожа Эстер, когда смех затих, – невменяемый». – «Что вы имеете в виду, сударыня?» – «Я имею в виду, что он душевнобольной». – «Ну тогда, – пожал подполковник плечами, – я закрою его в психушку. Хоть кого-нибудь, – усмехнувшись в усы, дал он знать, что сейчас воспоследует очередная неотразимая шутка, – раз уж нельзя отправить туда весь город…» Так что без взрыва беспечного хохота не обошлось и на этот раз, и Эстер, наблюдая за ними, в особенности за женой, которая не удостаивала его даже взглядом, понял: все уже решено, здесь ему больше нечего делать, пытаться уговорить эту веселую компанию вынести более справедливое решение бесполезно, поэтому лучшее, что он может сделать, – молча покинуть их и отправиться восвояси. «Валушка жив, а все остальное неважно…» – решил он и тихонько вышел из зала, протиснулся через толпившихся у дверей обывателей и солдат, под медленно затихающий дружный смех госпожи Эстер и подполковника спустился по лестнице, прошел по гулкому коридору нижнего этажа городской Управы и, выйдя на улицу, инстинктивно свернул направо, в сторону улицы Арпада; он шел полностью погруженный в себя и даже не слышал, как высыпавшие из подворотен горожане, мимо которых он проходил с опущенной головой – во всяком случае, те из них, кто были способны справиться с изумлением, что видят живую легенду и гордость их города в столь удручающем состоянии, – с неуверенностью и сочувствием в голосе приветствовали его: «Добрый день, господин директор…»