Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7

И вот однажды утром…

Об этой встрече Ольга Эрастовна рассказывала так:

«Должно быть, это мне снится. Утренний сон, когда в открытую дверь жаркой горницы тянет с повети холодок, так сладок.

Послышалось, будто старческий голос поет что-то, и приснился прекрасный сон о сказительнице былин.

Да нет, не сон!

У Прасковьюшки кто-то сидит и поет. Срываюсь с постели и слушаю под дверью. Былина! Былина!

Поглядываю: на лавочке крошечная сказочная старушка поет, и с увлечением, о «Кострюке, сыне Демрюкове», поет и прерывает себя горячими пояснениями и заливается счастливым смехом артиста, влюбленного в свое творчество…»

Старуха была в темной длинной юбке с коричневой бахромой, темнолицая и беззубая. Голова была повязана грубым застиранным платком с белыми горошинами, из-под которого виднелась ситцевая косынка, надвинутая на большой морщинистый лоб. Иссохшие от работы, почти пергаментные руки покорно сложены на груди. Зато резко выделялись глаза — грустные и мудрые, не замутненные старостью, беспокойные и горящие.

Голос ее звучал не тихо и не громко, но удивительно соразмерно ее внешности, выражению глаз — переливчато и певуче. Чудилось, будто в деревенскую горницу с геранями, ходиками на стене, вязаными скатерками вселилась былинная Русь и что начнется сейчас мифическое действо с участием славных русских богатырей.

Строгим речитативом выпевала старуха про грозного царя Ивана Васильевича, и про Чудище поганое, нечестивое, и про славного богатыря Илью Муровича, и про Калику перехожую, безымянную — про то, как вязали Илье руки белые и ковали ноги резвые, что железом да немецким, и как рвал Илья путы железные и побивал Идолище поганое…

Озаровская слушала ее с тихой радостью: музыку этой речи без всякого преувеличения можно было бы положить на ноты. Глаза старухи никогда не были равнодушными: говорила ли она о лихих скоморохах или о страшных «убивцах». Произнося слова былины, она закатывала глаза наверх — но не притворно, не по-ханжески, а со светлой верою в силу этих слов. Слово было для нее чем-то физически ощутимым, реальным — его можно было попробовать на вкус или по-свойски погладить рукой. Должно быть, такие старухи позировали древним богомазам для фресок новгородских храмов.

— Как тебя звать, бабушка? — спросила Ольга Эрастовна.

— Как звать? Разорвать! Отчество — лопнуть, фамилия — ногой притопнуть! — присказкой ответила старуха и заулыбалась. Улыбнулась и артистка: между ними словно искра пролетела. Чует сердце, кто друг, а кто недруг.

— А ты грамотная, бабушка?

— А то как же! Академию проходила…

— Ака-де-мию? Какую? — Брови у Озаровской подскочили.

— А такую, матушка. Скотско-приходско-зуботычно-потасовочную… Дале, что ль, сказывать? Аль надоело?

— Сказывай, бабушка. Сказывай, милая…

Старуху поселили в доме Прасковьи Андреевны Олькиной, где жила Озаровская. И сразу же закипела работа: Марья Дмитриевна пела, а Озаровская записывала ее на фонограф. «Машины с трубой» совсем не испугалась, былины свои слушала с интересом, но без телячьего восторга, видом своим давая понять, что дело это для нее привычное и знакомое.

Озаровская записала четырнадцать былин, шесть духовных стихов, много сказок, заговоров, скоморошин. И отметила про себя, что Махонька плохо воспринимает сегодняшнюю действительность, вся в былины ушла, от них молодеет. К примеру, «Чудишшо с ногами, как бы лыжишша, с руками, как бы граблишша» ей намного понятнее, чем военнопленные австрияки и германцы, живущие в окрестностях Пинеги, к которым здешнее население относится сдержанно, но без озлобления. Богатырь Илья, забытый товарищами на поле брани, ей несравненно ближе, чем кум Иван из соседней деревни, лежащий без ног в петроградском лазарете.

«Ох, искусство, искусство! — восклицала Ольга Эрастовна. — Как это у Пушкина? „Над вымыслом слезами обольюсь“. Так, наверное, и у нашей бабушки».

Олькина и Озаровская приняли ее на полное свое довольствие. Но у Махоньки собственная гордость: не хотела зависеть от чужих людей. В свободные от записи часы уходила в город побираться. Набегавшись за день, кряхтя забиралась на русскую печку, шуршала заработанными бумажками, звенела медяками, рассовывая их и распихивая по необъятным своим кармашкам и платочкам. Тут же вслух прикидывала, кому из внуков и на какую надобность пойдут заработанные денежки. Много ли ей самой-то надо? Так, сущие пустяки. Ну, чайку попить с белой корочкой. Ну, баланды похлебать с шанежкой на сон грядущий. Не привыкла к достатку, а уж о богачестве и вовек не мечтала…