Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

— Умоляю, не высылайте меня из Москвы. Что угодно, — но только в Москве!… А в остальном — во имя вас я без ропота пройду и огонь, и воду и медные трубы. А может, и что-нибудь ещё.

— Не ёрничайте.

Я же — вовсе не ёрничал.

Набедокурили знатно — страшно вспомнить даже. Это Лёха первый додумался… Дур-р-рак!

Говорил он как-то: «Да мне деньги в хер не впёрлись: я б лучше сундук нашёл, а там века, тысячелетья…» Оно и понятно: Лёха работал в офисе, учился в институте, писал пьесы, играл в рок-группе, шарахался с тремя своими любовницами (притом все три получали карманные деньги и не подозревали о существовании остальных), ходил в спортзал, занимался греблей, рыбачил, летал в космос, — да чего Лёха не делал!

Тогда он решил воровать: время — у сна. Была там какая-то безумная практика: каждые четыре часа отсыпа́ть ровно пятнадцать минут. Первый месяц ощущаешь себя варёным трупом, конечно, — а потом ничего, поджарость какая-то появляется.

Кончилось через неделю: Лёха простыл, слёг и проспал без малого сутки. Он был не весьма хорош: бледный, вощёный, немощный, но — заспанный, как старый кот. Мы с Колей навестить его пришли.

— Ты осторожней со здоровьем, — сказал я, навязчиво помешивая чай.

— Скучный ты, — ответил Лёха. — Тут, если что, варенье.

Мы молча переглядывались и слушали суматошный постук дождя.

— Я, короче, понял: надо вообще не спать, — сказал Лёха внезапно.

— А что… А что… — пробормотал Коля, метафизик без диплома. Его лоб ещё в детские годы пополам рассекла вена. — Без сна оно понятно, что опасно. Но всё-таки… Но всё-таки…

Я громко пригубил чай.

— Да-а-а… — продолжал Коля. — Отказ от сна — это ведь, получается, высшая форма бунта. Тут ты не просто ножкой топаешь и билетик возвращаешь, — тут ты самый замысел отрицаешь, природу, естество. Ладно, там, не есть — тут и помереть недолго. А так — не калеча себя, бросаешь вызов… Да, да… Это гораздо страшнее. Да… Однако.

— Слушайте, — Лёха закурил. — А давайте вместе не спать? Ты как? — Он ко мне обращался.

Я — удивляясь себе — кивнул.

(Мне, признаться, сны никогда особо не нравились. Они у меня кошмары обычно, и я в них ничего не понимаю.)

— Когда же, господа, мы начинаем жить без перерыва? — Коля заложил руки за затылок.

— А чего тянуть? — сказал Лёха. — Завтра и начнём. Сбор у меня вечером, а выходные на раскачку тогда. И нормас!

Все свои пятничные дела переделав, я приехал к Лёхе с некоторым количеством наличных, запасом трусов, футболок, полотенцем и несколькими книжками (а щётку забыл!).

Не спали по науке: у каждого к футболке было приколото по нескольку булавок, во всех комнатах был зажжён свет и открыты форточки. Одна идея принадлежала мне: от какого-то дальнобойщика я слышал, что если выпить литр воды и терпеть — становится немного не до сна.

Руки чесались. У нас появилось неоглядное количество времени, — оставалось только придумать, как именно его убивать.

Первую ночь было легко: писали пьесу в четыре руки (Коля лежал на диване и был музой): выходило смешно и богохульственно. Правда, к третьему акту остроты завяли, к четвёртому акту сюжет скукожился, а пятый акт был написан, только чтобы не огорчать пальцы. Мы себе в этом не признавались, но глаза выдавали нас с потрохами.

— А ещё, я слышал, голод помогает, — проговорил Коля, осовело уставившись в монитор.

Решили есть мало, но не погибельно мало. Расписание сигарет тоже составили. Кофию предпочли чай (так надёжней). Много было разных разговоров, а вот занятий — не особенно. Лучи утра закрались под шторы и заёрзали по обоям. Я думал почитать, но решил, что это опасно.

— А поехали на кладбище? — предложил я.

Поехали на Рогожское (люблю его). Прудик, колокольни, мостики — в золоте макушек восторг блестит. И прихожане прелесть: мужчины, как на подбор, отменно бородаты. Но колокольни кончились: пошёл лес. Надгробия — одно за другим, одно за другим: и уже теряешь счёт: и уже не верится, что столько покойников вообще может быть в одном месте. Лабиринты заборов, ориентиры крестов. Серая, жёлтая, красная — листва плашмя бросалась под ноги, а сверху — синие, белые, зелёные — мы.