Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Мы вышли на улицу, она взяла меня под руку. Вдруг она бросила: «Ну, рассказывай!» Я молчал, как болван. Вдруг — вспомнил случай: гопник лет шестнадцати стрелял у меня сигарету и хвастался тем, что отжал у кого-то травмат — правда, травмат этот мама реквизировала…

— Ну, Аристарх, пошлишь. Я эту историю уже знаю.

— И про…

— И про ночёвку в «Сбербанке», и про то, как ты под лёд провалился, — всё знаю. — Она наклонила голову. — Скучно всё знать, понимаешь?

Вопросы не задавай, историй не рассказывай! Шут для истории — вот должность-то! Я отстранился, сунул руки в карманы и решил отважно молчать. Инна хмыкнула.

Мы шли дворами.

Проходя через торжественную, должно быть, арку, что перед застеклённым мостом, Инна меланхолично толкнула одну из створок.

Сделалось хорошо.

Не зная, что говорить, я всё вертел головой: глазел на крыши, на балконы, на Инну. Это Андреевский мост? Стеклянный…. Последний раз я был здесь глухой осенью: не завтракал, прогуливал пары: читал Шкловского, забившись в угол. Охранник гнал меня под дождь…

Теперь что? Солнце сквозь стекло печёт, Инна в ногу шагает. Я понял, что счастлив. Вот так, просто — счастлив.

Она спросила, — и эхо разлетелось вокруг:

— Слушай, а что такое история для тебя?

С минуту убив на «э-э-э» и «м-м-м», я ответил:

— История — это ребёнок, который возится с кубиками и не знает, чем себя развлечь. Придумывает интриги, войны… Но это глупо, наверное.

— Ты прав. Ужасно глупо! — Она больно ткнула меня в бок и побежала. Мне ничего не оставалось, кроме как броситься вдогонку.

Когда мы запыхались, мост привёл нас в Парк Горького. Теперь не говорили — молчали. Не угрюмо, без неловкости даже, — а мило, что ли?

Спустились по ступенькам — нас поджидали артисты. Кувшинорылые, оборванные, с семистрункой. Они пели Бурдина. Я ахнул. Бросил им рублей двести и исступлённо слушал. Не двигался. Не думал.

— Ты чего? — растормошила меня Инна.

— Да так.

Самая нехитрая песня умеет становиться тайником памяти. Первые месяцы Москвы, яркие огни Киевского ввечеру, уют Арбата, прогулки по заваленному жёлтой листвой Рогожскому, вздорные, невразумительные люди, опаздывающее отопление, вечерняя трубка, пивной бокал с чаем… «Батюшки, да я в Москве!» и «Но зачем я ей нужен?» — всё это в одной песне. И всё нахлынуло разом. Да. Так.

Дозвучал аккорд, струна не порвалась, и, отаплодировав, я хотел двинуться дальше, — но Инна что-то шепнула подпевале барда и бросила в шапку тысячерублёвую. Посовещались. Пальцы побежали. Я опешил: они играли «Боже, Царя храни!». Под такую лавочку даже сибарит с пачкой «Беломора» нарисовался. Мы с Инной стрельнули по штучке.

Музыканты отвесили поклон и пошли восвояси. Публика — тоже.

— А ты приколистка, — сказал я.

— А что? Лица-то интеллигентские.

— Это точно. — Я вспомнил тех мордоворотов.

Заболтали о литературе: сошлись на Пушкине и Булгакове, разошлись на Ерофееве и Кафке. Снова сошлись на Хармсе, вновь разошлись на Достоевском. Так — всю дорогу до памятника Петру: того, огромного, с фонтанирующими кораблями.

Объявилось облако-цеппелин и спрятало солнце. Я светился вместо него. Инна это заметила и спросила, отчего. Я ответил искренне — даже слишком. Она улыбнулась и кивнула. Затем взглянула на часы: поздно. Конечно, она бы рада ещё погулять, — но дела… Играть надо сейчас.

Мы выбрали себе скамейку у реки.

Она выудила из кармана пачку карт. Блэкджек? Быстро. Дурак? Скучно. Покер? Вдвоём не имеет смысла. Остановились на японском дураке. Игра эта любит стремиться к бесконечности, — но лучшего не придумывалось.

Первую партию отыграли быстро. Вторую — чуть дольше. Решающая третья — тянулась так долго, что в колоде осталось четыре туза, а остальное оказалось на руках. Тут уж извольте считать очки.

Досчитали. Разумеется, я проиграл.

— Жалко… Я вообще-то поддавалась поначалу. Но натура!.. — бросила Инна вслед за пачкой карт. Я заглянул в её смешливые глаза и подумал: а может ответов-то никаких и нет? И никогда не было? Может, человек обречён проигрывать? — Ты чего молчишь-то? Скажи что-нибудь.

Я хотел просить только об одном: