Денис Коваленко - Хавчик фореве...

Едва дали звонок с последнего урока, я, как отъявленный школьник, выскочил из школы и бегом домой.

— Влад! — сказал я с порога, обхватил его за плечи и с минуту простоял так, не в силах отдышаться. — Влад. Она… она… ты не представляешь… — Я отпустил его и, припав к стене и глядя в потолок, произнес: — Оленька подошла ко мне и пригласила в театр. Ты… — Я вновь схватил его за плечи, обнял. — Ты, Влад… фантастика. — Я отпустил его и, забыв скинуть туфли, прошел в комнату и рухнул на диван. Опомнившись, резко вскочил, вернулся в коридор, разделся, разулся и, вернувшись в комнату, вновь повалился на диван. — Так, а теперь спать, — счастливо улыбаясь, сказал я. — Влад, дружище, я с ней в пять встречаюсь, в четыре разбуди. Слушай, хоть сотку одолжи мне, сочтемся.

— Какой разговор.

— Хорошо, что ты приехал. — С этими словами я перевернулся на живот и, обняв подушку, мгновенно уснул.

Спектакль оказался полной лажей. Не знаю, как я высидел два отделения. Вся декорация — огромный пень во всю сцену, на котором то прыгал, то ходил, то лежал полуголый Певцов, игравший управляющего; постоянно плетя интриги, он наконец предложил какой-то девушке жениться, главным аргументом сделав идею ее полной сексуальной свободы. Впрочем, все актеры были полуголые или в каких-то дурацких хитонах, и все прыгали, ходили, лежали, стояли все на том же огромном пне во всю сцену. Так, наверное, режиссер понимал Тургенева и нравы XIX века. Единственное, чем я утешал себя, — что актеры в поиске, что они ищут. Все же для полноты спектаклю не хватало стула: был бы стул, поставили бы его в центре пня и бегали бы вокруг и прыгали, спектакль от этого только выиграл бы. Оленька была в восторге — само собой, от Певцова, на него-то она и шла. Весь антракт и после спектакля я выслушивал ее восхищенные возгласы молча, а потом, не выдержав, сказал:

— Видел бы все это Иван Сергеевич, испугался б и уехал в Баден-Баден.

— Почему ты такой злой? — посмотрев на меня с сожалением, произнесла Оленька.

— Я не спорю, у Певцова замечательный торс… но при чем здесь Тургенев, — попытался я оправдаться. Вышло совсем кисло. — Оленька, давай не будем об этом, я правда ничего не понимаю в театре, тем более во всяких новаторствах, и Тургенева я не люблю, и вообще все слезливое и восторженное; к тому же жутко дуло в спину. — Мы сидели в бельэтаже, и прямо за нашими спинами невыносимо работал кондиционер, меня до костей пробрало, до того мощным и холодным был поток воздуха. — Уверен, если бы не этот дурацкий кондиционер, я бы все понял и по-настоящему оценил, но когда…

Я запнулся. Оленька даже не слушала меня.

— Я хотела сделать тебе приятное, — негромко сказала она, глядя в небо.

Мы сидели на скамейке возле фонтана у памятника Пушкину. Оленька пила апельсиновый сок, я — наконец-то — пиво. Мы сидели молча уже с четверть часа; все это время я, как мальчишка, укорял себя и не знал, как теперь выпутаться.

— Ты умеешь растворять облака?

— Что?

— Я уже растворила два облака, посмотри. — Оленька взглядом указала на маленькое, чуть заметное облачко. — Я очень долго смотрела на него, и оно растаяло. Попробуй, это нетрудно. Нужно только захотеть. Давай попробуем вместе. Вон то. — Она указала на другое облако, большое, похожее на разжиревшую кошачью морду без усов.

От пива мне стало легче, и я осмелел.

— Оленька, ты прости меня за всю эту… ерунду. Последнее время на меня, правда, столько всего навалилось. Конечно, по моей же дурости, но… — Я не нашел, что сказать дальше, и замолчал.

— Я знаю, — проговорила она, глядя в небо. — Ты на самом деле не такой. Ты очень много наговариваешь на себя, хочешь, чтобы люди, думали о тебе хуже, чем ты есть на самом деле. Обычно все делают наоборот, но для тебя так, наверное, проще — сказать: я плохой. После этого, наверное, проще делать другим больно. Только все это никому не нужно — и тебе первому. Если бы твоей целью было остаться в одиночестве, — но ты ведь не такой, тебе нужны люди, а ты их обижаешь. Обижаешь бессмысленно, без всякой для себя пользы. Я очень хотела помочь тебе. — Она замолчала, взгляд ее все так же был устремлен в небо.

— Получается? — спросил я, следуя ее взгляду.

— Да, — улыбнулась она. — Оно уменьшилось. Потому что ты мне помогал. — Она посмотрела на меня; взгляд ее был до неприятного материнским.

— Ты любишь меня? — спросил я. Улыбка исчезла с ее лица. Она не ответила.

— Пойдем. — Поднявшись, она протянула мне руку.