Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

Барон, тот прямо спросил:

— Иг-де?..

— Мальчишки! — с осуждением в торжественном голосе сказал дедушка Хаджекыз. — Вы никогда ничего не знали, а что знали, уже успели забыть в этих своих каменных, вонючих от бензина очень больших аулах!

Он помолчал, а когда начал говорить, стало ясно, что мы с Бароном больше не существуем для дедушки, нас нет рядом с ним, все — остался один Оленин.

— Посмотри на этот дуб, Уильям!.. Мог ли он вырасти таким в густом лесу, где деревья толпятся, толкаются, держат один одного и мешают друг другу… Нет, не мог! Только тут, на воле, где никто не мешает, где весь ветер — твой, и все солнце твое, и дождик, который посылает с неба Аллах, достается только тебе… Ему не надо тянуться вверх, чтобы быть выше других — ему и так все достанется. Но он должен быть крепким, он должен глубоко пустить корни, чтобы никакая буря его не свалила… Это русские стали называть такие дубы черкесами, Уильям. Казаки так стали называть… Потому что они лучше всех остальных знали: кто такой настоящий черкес … ым, Барон?

Анзора, значит, простил: ну что ж, оно и понятно — Барон мог этого и не знать, с него, как говорится, взятки гладки — рос все больше один. Но я то, я!.. Мне должно быть, и действительно, стыдно… Или дедушка никогда мне этого не говорил?

— Тронь немножко! — попросил дедушка: и меня простил. — И скажи, Сэт, Вильяму Викторовичу, сколько таких деревьев было вокруг вашей школы?.. Когда ты учился…

— Пять-то точно… Ну, шесть-семь.

— Сколько мальчишек должны были взяться за руки, чтобы обхватить такое дерево?

— Ну, десять, наверное. Помню, что мы… нет-нет! Больше, больше!

— Тебе не стыдно, мальчик? — и снова я перестал для него существовать — говорил Вильяму. — Когда я уходил на войну, около школы… считалось, это центр… в центре. Было двадцать таких деревьев… Двадцать старых черкесов охраняли аул!.. Но когда я пришел, Уильям, в колхозе не было лошадей, чтобы привезти дрова из леса… ничего не было!.. Их срубили, чтобы нашим детишкам было зимой тепло, чтобы они не замерзли, пока мы воевали. Только пять черкесов стояли теперь вокруг школы. Не было самого большого, только восемнадцать ребят могли его обхватить… Желуди… чушкам… отвозили в станицу мешками, меняли на махорку, всему аулу хватало на месяц курева… Тоже срубили, Уильям!

Теперь мне стало… ну, не то чтобы стыдно — пожалуй, чуть обидно за себя: почему это я и в самом деле не помню подробностей, которые мог знать не хуже него?.. Ведь в школе после войны учился я — дедушка только проходил мимо школы или проезжал на своей бричке…

— Останови-ка, Сэт!

Какой и в самом деле он был красавец!

Пожалуй, метров двадцать пять в высоту, не больше, но крону дуб имел вдвое шире, и это придавало ему уверенную и мощную соразмерность… А ведь и правда: рос он на воле, никто не подстригал его, как в городе, никто не придавал нужной формы, никто ничего не подправлял… Может, это самое главное условие и силы, и красоты, расти на воле ?

Дедушка даже как бы сглотнул в восхищении:

— Это — черкес!.. Наш!

Как много, оказывается, в этом слове, когда его вот так произносят!

Наш!

Мы слезли с брички, медленно пошли к дереву. Я тихонько шагал последний — вел лошадей. Подходили к нему все ближе, и он просыпался и оживал, черкес… А ведь верно!..

Тут было тихое местечко, островок, не раздавленный пока ножами бульдозеров. И под горячим небом, изрядно после полудня выцветшим, он, не потерявший свежих красок, все еще, несмотря на свои триста или четыреста лет, темно-зеленый, стоял гордо, неприступно, величественно, и крепкие резные листья его были как пластинки единой, сплошной кольчуги: готовы ко всему, но безмолвны… И только когда мы оказались уже как бы внутри дерева, под кроной его, под просторным шатром, стало видно, как здесь и там листья подрагивали или тихонько покачивались… Что-то зашелестело, пробило листву, под ноги мне упал литой, как пуля, крупный желудь — неизвестно отчего, я тут же потянулся за ним, поднял с земли. По желудю торопливо полз большой муравей… Успел на него взобраться в траве?.. Или это из-за него и упал желудь — созревший не выдержал и такой тяжести… Дуб и в самом деле жил, жил!

— Смотри! — сказал дедушка Хаджекыз Оленину, указывая на белый зонтик чахлого, с тонким длинным стеблем и узкими листочками растеньица у себя под ногами. — Это собачья петрушка, Уильям! Только собакам и нужна, они ею лечатся… Но и она тянется к Богу, она хочет поговорить с ним о своей жизни… Но кто ей даст? Бог один: для человека, для зверя, для птицы… И для этой собачкиной петрушки — тоже, и для всякой травки, какую мы топчем на земле… Ты не видел, как начинается буря в степи, Уильям?.. Каждая малая травинка бежит тогда под ветром сюда, к этому дубу. Каждый кустик клонится… И он собирает в себе все желанья и начинает кряхтеть и постанывать: хочет за всех с небом поговорить… И когда он уже совсем разбушуется, над ним появляется Шибле [22] Бог грома. . Разрывает небо, и очи его сверкают, и громовым голосом он спрашивает: ты хотел говорить?.. Говори — я все передам. Богу, который над нами всеми…