Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

Тот год.

Тот когда, когда…

Дедушка Хаджекыз часто говорил мне: примечай, мальчик!

Если Аллах полюбит тебя и увидит твой искренний интерес к чему-то, он сам начнет давать тебе пищу для твоих глаз, для ушей, для ума — чтобы ты верно размышлял, и не прошел мимо истины… Слава Аллаху, хорошо!

Но вот я стою рядом с забетонированным кладбищем, где только что придавило человека… Сын, который не хотел оставлять под водой прах матери… Стою рядом с разоренным, стертым с лица земли аулом, и вдруг мне дают книгу, и я ее открываю наугад — словно погадать хочу: а что будет с маленькой моей Родиной дальше?..

А вот то и будет! — книжка говорит.

То и будет, что уже было ?!

Неужели Аллах, который стал помогать мне, именно это и хотел подсказать: мол — гляди!

Опять донесся знакомый голос, я прислушался:

— Ну, ты чио!.. Чи-о?! — орал Барон. — Мы уже трогаемся, ты остаешься, што ли?

Как ни противился дедушка Хаджекыз, я все-таки своего добился: из ведерка, которым он поит лошадей, полил ему на ноги… Сидя на бугорке с закатанными штанинами старого галифе и разминая сморщенные свои пальцы, сказал мне уже расслабленно: «Хорошо, хорошо!.. Я потом тоже тебе полью: когда ты будешь такой орел, как я теперь, а я буду совсем маленьким!..»

— Правда, хорошо! — понял я. — Ты мне отдашь потом, тэтэж, да…

— Я тебе отдам, та-ак!

Пожалуй, можно было и приступать, я спросил:

— Почему я раньше не слышал эту песню, тэтэж!.. О рубахе, из которой вытряхивают пули…

Он нахмурился:

— Разве эта песня — о рубахе?..

— Нет-нет, тэтэж, песня о другом — она о герое, который умеет терпеть, — взялся я оправдываться. — Но меня интересует…

— Потом! — сказал Хаджекыз. — Потом!

Видно, уже настраивался на разговор с Аллахом.

— Что-то я раньше не слышал от тебя эту песню…

Он спросил уже насмешливо:

— А что ты вообще слышал, ей?

Потом я полил ему на руки, после амдеза [21] Омовение перед началом намаза. он взял с брички намазлык и молча приступил к намазу.

Барон уже отогнал в сторонку выпряженных коней, уже, поглядывая на нас с Олениным свысока, стоя опорожнил возле брички стакан водки и лежал теперь на спине, закинув руки за голову и покусывая травинку… Может, он и не курил бы, если бы всегда жил дома, когда под ногами всегда есть живой либо засохший стебелек?.. Но он сам, как засохшее перекати-поле, все катился и катился по бесконечным, залитым пятнами бензина асфальтовым дорогам.

Оленин, сидя на земле, что-то записывал в большой свой полевой блокнот, и вид у него был задумчивый и печальный… Что он пишет?

Пакет с книгой я завернул в свою куртку и спрятал пока в рюкзак, где до этого лежали кульки и мешочки с едой, которую нам дала с собой Кызыу. Все это я выложил теперь на кусок брезента — можно есть… Вот только освободится каждый из нашей компании.

В ведерке еще оставалось чуть ли не половина, но я выплеснул воду, взял второе, побольше, снова подошел к роднику. Расположен он был в ложбинке — замшелый сруб из старых дубовых досок, широких и толстых, черпак — из прибитой к деревянному держачку консервной банки. Держак на конце имел загогулину, чтобы вешать на гвоздик, вбитый в стойку над срубом. Почему-то мне показалось странным, что все это еще сохранилось… Какой раньше был порядок у родников!.. Об этом всегда любил дедушка говорить — тоже в том смысле: ты, мол, запомнишь, мальчишка, что так это должно быть ?.. И вот не будет скоро ни этого ручья, ни этой ложбинки с покатыми, заросшими терном боками…

Крупные ягоды призывно синели, я попробовал одну: есть можно. Если, конечно, хорошенько при этом знать, какой он бывает вкусным, терн, когда ягоды уже пристукнет морозцем.

Стал срывать ягоды, стараясь, чтобы были покрупней, и невольно выбрался наверх совсем недалеко от того места, где замер на своем намазлыке дедушка… Хорошо, что он стоял на коленях вполоборота ко мне и не мог меня видеть. А я даже слегка прикрыл глаза козырьком ладони — чтобы он взгляда моего не почувствовал.

Почему-то мне не хотелось уходить, и я сам не знал, почему. Что-то такое было во всей фигуре дедушки — смотрел бы и смотрел. Потому что радостно и спокойно становится от этого на душе… Вдруг он чуть повернулся, я увидел счастливое лицо — так и было, как тут иначе скажешь?.. Мне вдруг показалось, что он смеется… Но разве можно смеяться, когда ты стоишь на коленях на намазлыке и разговариваешь с Аллахом?..

И тут я понял, что тэтэж плачет…