Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

Но налетать разрешается только ртом, только — зубами…

— Он совсем еще теплый, сынок, — еле слышно сказала мама.

Я смотрел на острые зубцы пирога, на крепкую даже на вид, хорошо поджаренную корочку.

По детской привычке протянул руку — попробовать пальцем — и на тыльную сторону ладони упали несколько острых капелек…

Я задержал руку, глухо сказал, не поднимая головы:

— Что ты, мама?

— Совсем плохая стала, зиусхан, — также тихо ответила она, глотая слезы. — Не смотри на меня. Пройдет!

— Где Хаджекыз, где? — нарочно громко спрашивал Пацан. — Дал бы мне ремень, я б пока повесил эту штуку на крюк… Но играть с ней — извини-подвинься!

— Не будешь? — спросил я.

— Пусть играет тот, кто уже вставил себе стальные зубы! — дурашливо закричал Пацан. — А у меня пока — свои…

Зачем согласился потом играть Оленин?!

Может, им двигало, как часто бывало раньше, любопытство исследователя? Или поддался на горькие шутки Тагангаш, которая перед этим все говорила, что вот, профессор уже и уезжает, так и не послушав ее соловья, ее гармошку, но это не беда, нет — беда в том, что аульские девчата не поняли: почему он не боится старых костей, но боится молодой кожи?.. Неужели у всех ученых такое робкое сердце: сначала надо истлеть, чтобы потом он взял тебя за руку?

Скорее всего прав дедушка Хаджекыз!

«Он уже предчувствовал свою судьбу! — говорил потом дедушка. — И не хотел уклоняться от нее, как не уклонялся от нашего цельдао!»

Я и нынче, бывает, зажмуриваю глаза, когда вдруг представлю рассеченную, как у боксера, бровь, капельки крови на царапине, перечеркнувшей щеку, и кровь на нижней губе… Жестокая игра!

Когда они с дедушкой подвесили цельдао на крюк, на котором раньше висела люлька, и переставили стол, Пацан сбегал домой и вернулся с пластырем крест-накрест в уголке губ: о какой игре можно вести речь, если человеку трудно рот раскрыть?!

Пластырь, конечно же, не помешал Пацану быть ведущим: он и накручивал ремень, чтобы цельдао не только стремительно летел, но при этом еще и вращался; и останавливал игру, если ему казалось, что пирог качается слишком медленно.

Но Оленин!

Мне показалось, никогда я еще не видел его в таком азарте… может, правда он на что-либо загадал?

Кызар Бечмизоков привел с собой ребят с другого края аула, и с ними был высокий и широкоплечий парень с резкими чертами лица: сказали, бригадир монтажников, который стал на квартиру в Шиблокохабле, чтобы не ездить в свою Яблоновку под Краснодаром… Он и начал задавать тон игре.

— Слабаки играют до первой царапины! — сказал громко и посмотрел, как мне показалось, на Оленина…

Может быть, таким же растерянным было у него потом лицо на допросах?..

Или в наше время там уже не били и не зажимали пальцы в дверях — с «политическими» расправлялись исключительно уголовники: так, как расправились они потом с Олениным, начавшим и в лагере защищать слабых и отстаивать справедливость?..

Кызар тоже успел поцарапать себе скулу, но в отличие от Вильяма Викторовича выглядел героем: видно было, что он и сам себе нравится…

Оленину же стало явно неловко, он уже наверняка жалел, что ввязался в эту старинную адыгейскую игру, но, конечно же, не мог теперь бросить — «новенький», Айтеч Хмызов, все продолжал повторять это свое презрительное: «Слабаки до первой царапины, да…»

Самому ему уже удалось отломить кусочек цельдао, он смачно жевал, и вид у него был при этом такой, как будто он только разогревает себя, только разминает мощные свои челюсти, чтобы покончить потом с пирогом единым махом…

Снова взвизгнули на скамейке в углу девчата, а боль во мне снова переместилась из правой ноги куда-то в низ живота — так дернулся от удара явно зазевавшийся Оленин… Думал о чем-то совсем другом? Под усами у него почти тут же появилась кровь, профессор попробовал слизнуть ее, но потек уже успел перебраться на нижнюю губу, скользнул к подбородку.

— Зубы береги, Уильям, зубы! — посочувствовал дедушка Хаджекыз.

Оленин беспомощно поглядел на дедушку, приподнял было руку над столом, чтобы стереть кровь, но в это время тяжелый пирог снова прошелся краем зубца у него по лицу.

— Кровь — слезы мужчины… — снова негромко сказал дедушка. — Пусть бежит!

Я вдруг с острой жалостью и с виною подумал, что для дедушки этот чапщ, может быть, нужнее, чем для меня — разве не ранен он неожиданной и нелепой, что там ни говори, смертью своего сына…

Айтеч проглотил еще кусочек цельдао, нарочно подвигал челюстями: