Нгуен Бонг - Избранное

Почти весь следующий день я просидела в камере. Наконец — был, по-видимому, уже вечер — за мной пришли. Пришли, как оказалось, чтобы отвести меня на допрос к майору Кхаму…

Я слышала о майоре еще в лагере Ле Ван Зует — от охранников. И вот здесь, в тюрьме, мне довелось лицом к лицу встретиться с этим человеком! Он был совсем не похож ни на Зыонг Динь Хиеу, ни на Черного Тханя. Майор считался специалистом по допросам политических заключенных. Если бы он знал, какую ненависть у меня вызывало его полное лицо с чувственными губами и глубоким шрамом на подбородке! Как ненавидела я всех этих мерзавцев, которые способны убить человека только ради того, чтобы запугать! Они бросили меня в холодную, сырую камеру, когда я только-только начала оправляться от изнурительной лихорадки. Я едва держалась на ногах, когда майор Кхам вызвал меня на допрос.

И этот тип, чье имя полицейские произносили с почтительным страхом, пытался что-то говорить о своей скромной жизни, о своей работе во имя интересов государства и народа!

— У вас лихорадка, это очень опасно! — с деланным участием сказал он мне. — От этой болезни можно ослепнуть. А что, если вам еще придется перенести пытки?

Кхам выдвинул ящик стола, достал какую-то таблетку и, налив в стакан воды, протянул его мне.

— Выпейте. Это тифомиксин. Выпейте, и у вас понизится температура. А потом мы отправим вас в больницу.

Он поднес стакан к моему рту. Я вздрогнула и резко оттолкнула стакан. Вода выплеснулась на пол, и брызги попали в лицо Кхаму.

— Ах, ты еще упорствуешь!

Майор был вне себя. Охранники схватили меня за руки и потащили в соседнюю комнату. Здесь стояли бочки с водой, столы, длинные скамьи, какие-то аккумуляторы, вся комната была опутана проводами, в углу лежала груда палок различной длины и толщины.

Меня скрутили, завязали глаза и бросили на скамью.

— Хватит? Ну как, достаточно? — зазвучало в ушах.

Те же звуки, что и в прошлую ночь, но теперь это происходило уже со мной. Известковая и мыльная вода заливала рот, нос, уши. Все внутри горело. Я уже не могла ни дышать, ни говорить, ни двигаться. Голова гудела, я почувствовала, что задыхаюсь, теряю сознание.

Но тут мои мучители прекратили пытку, развязали меня и сняли повязку с глаз. Я вновь стала слышать голоса. Один из полицейских о чем-то спрашивал меня, но мне казалось, что обращается он не ко мне, а к кому-то другому.

— Ну как, все еще не желаешь отказываться от своих взглядов?

Я покачала головой.

— Ах, ты еще упрямишься!

Меня снова связали, снова закрыли лицо и стали лить воду… «Достаточно или нет? Ну как, хватит? Отказываешься от своих взглядов?»

Я только мотала головой, не имея сил сказать что-нибудь. Сколько раз это повторялось… Сколько раз мне казалось, что я уже умерла… Почти всю ночь мне устраивали то «подводную лодку», то «самолет» и били, били без конца. Меня били по ногам, пытали электрическим током. Я приходила в себя, снова теряла сознание, умирала и вновь возвращалась к жизни, была как в бреду — между жизнью и смертью…

Это продолжалось день за днем в течение нескольких месяцев.

Я пришла в себя… Сознание постепенно возвращалось, но на этот раз ощущения были несколько иными, чем прежде.

Раньше они пытали меня до тех пор, пока я не теряла сознания. Ждали, когда я приду в себя, и сразу же все начиналось вновь. Сознание обычно возвращалось медленно.

Если же пытки происходили днем, то как только я погружалась в забытье, меня сразу бросали в камеру. В холодном мраке одиночки я довольно быстро приходила в себя и каждый раз слышала доносившуюся издалека песню. Слова были неясными, какими-то бессмысленными. Но мне запомнилась фраза: «Уже наступала осень, когда двадцать третьего мы поднялись по зову родины». Эта фраза повторялась постоянно, и я хорошо ее запомнила, несмотря на то, что часто слышала ее в полубессознательном состоянии. Я начала даже думать, что именно эти слова возвращают меня к жизни…

В первую ночь, когда меня привезли в тюрьму и бросили в одиночку, меня окружало полное безмолвие. Но уже утром, как только я проснулась, я услышала эту песню, доносившуюся издалека. «Уже наступала осень, когда двадцать третьего…» Голос был несильный, он повторял только эту фразу, казалось, певец не знал других слов. Иногда протяжную мелодию сопровождал другой голос, читавший стихи. Слов я не разбирала, но понимала, что это какие-то старые стихи и читали их на старовьетнамском языке.