Ринат Валиуллин - d’Рим [litres]

– Ты так далеко, что ближе некуда, – обнял Борис Анну, она глотнула еще вина прямо через его плечо, у него за спиной. «Вот женщины, могут творить за спиной бог знает что, пока ты их утешаешь. А стоит только перестать утешать – все, прощай, ты не тот, кто мне нужен».

– Какое чудное вино. Я не понимаю, что со мной происходит? Это похоже на исповедь. Мне становится так легко.

– Мы все укрываемся прошлым, когда знобит от настоящего.

– Да, да. Когда ты стоишь в ду́ше. И воешь. Ты бы побежала к ней и спросила: «Как ты жила, мама?» Но ты не успела, потому что не понимала. Человеку всегда дают шанс. Спросить отца? Но твоя трусость боится. Ха! Трусость – боится. Поговорить. Спросить. Время уходит. И ты знаешь, как будешь выть, когда не будет и отца. Ты вытираешь отпечатки своего тела в душевой кабине, выходишь, улыбаешься, а на лице вода. И возвращаешься в эту бревенчатую жизнь, бурелом, лесоповал. Женщина может постареть за вечер. Зеркало. Она видит себя в нем. Глаза. Море превращается в мутное болото. Улыбка – в оскал, она оставляет морщины, те долго не исчезают. Приходится стирать их пальцами. Она волнуется, если не получается. Волны все глубже и глубже. Но не улыбаться тоже нельзя, выходит еще дороже. Ладошками натягивая подбородок, можно увидеть цифру двадцать пять, а когда отпускаешь… ты видишь в зеркале маму. Свою маму, к которой приезжаешь не часто и меняешь ей цветы раз в год… Что скажешь?

– Трудно что-то добавить.

– Ты не добавляй, ты раздели. Я понимаю, что плакать гораздо легче, чем закатывать рукава. Но ведь хочется именно поплакать.

– Плачь. Твое голубое небо имеет право на дождь.

– Я понимаю, что тебе легче рисовать, чем говорить. Но все же.

– Отпусти ты их, своих родителей, прости просто так, от большой любви. Любовь – это дар Божий, как только начинаешь относиться к нему как к процессу, то сразу появляются: жертва, судья, адвокат и свидетели.

После этих слов наступила тишина. Борис безмятежно смотрел на Анну, хотя внутри его одолевали странные чувства – то чувство ответственности, то чувство голода.

«Анна все время бросала вызов. Это не было приглашением на казнь, скорее – соломинкой, которая предотвратила бы падение Римской империи в моем внутреннем мире. Влюбленность. Мужику она тоже нужна, тем более художнику. Не влюбляешься, значит, мертвец. Не важно, какой она будет, короткой или с продолжением, не важно, кем она будет – стюардессой попутного рейса, дамой с собачкой или снова женой. Влюбляться в жену каждый день – это образец идеальной семьи, а если холост, доставай холст, пиши новую любовь. Тем более что муза здесь, под боком.

С Анной все было по-другому, вечный раздел имущества. Имуществом были опыт, привычки, регалии – короста времени, уважения и признания, которыми Борис оброс здесь, в Риме, за несколько лет. У Анны совершенно несносный характер, не сахар, даже не сахарозаменитель. Сумасшедшая стерва. Стервы – лучшие из любовниц, никто не будет любить тебя сильнее, никто не будет сильнее ненавидеть, именно эти вкрапления ненависти позволяли ощущать полноту жизни, Анна то появлялась внезапно, то вдруг исчезала. Ее движение по жизни тоже было элементом творчества. Эмоции, вот чем она жила. Вот чем она заставляла заново заставлять жить меня по-другому.

На пути к мечте она, как голодная сука, постоянно копала, рыла, пытаясь докопаться до сути. Глубокие философские разговоры – это та пустая порода, которую надо было переработать, чтобы понять, понять меня и ее. Этой породой она хоронила скуку, что может напасть на всякого. Скука подобна гиене, которая постоянно идет следом, поджидая, когда ты устанешь от жизни, ослабнешь от лести, откажешься от работы над собой, чтобы в какой-то момент напасть. Но если рядом есть сука, то скука не страшна».

– Психолог мне примерно то же самое сказал: «Когда люди выбирают, с кем жить, то заботятся, в основном, о том, чтобы у человека не было недостатков, с которыми нельзя примириться. Но родителей не выбирают, значит, выбора нет, примите их со всем багажом». Правда, не сразу, сначала он перекопал все мои чувства, будто собирался там посадить разумное, доброе, вечное, а потом я ему сказала, что больше не приду. Он кое-как заштопал рану, с наркозом, предупредил, что будет болеть и гноиться, посоветовал приложить к ней часы, которые должны вылечить… переживать до тех пор, пока не переживешь. Его больше беспокоило мое будущее, поэтому его главной идеей была “главное – не падай духом куда попало… испачкаешься”».