Миколас Слуцкис - Древо света

— Едва начав, мы торопимся поскорее все закончить, горим от нетерпения, нельзя ли выполнить работу быстрее, судим да рядим, нужна ли она вообще, а они спокойно продолжают работу, у которой ни начала, ни конца. Если труды их бессмыслица, то не бессмысленна ли природа, сама жизнь?

Странные, более чем странные речи. О многом Елена умела судить трезво, вникала в его дела, но давно уже не претендовала на роль ясновидицы, давно не была Олененком.

— Не понимаю. Детей-то их ты осудила?

— Нет, только не лгала.

— Погоди! Вот ты изматывалась со свиньями, с коровой. Не одну осень гнула спину в родном гнезде, вместо того чтобы сидеть в аудитории… Кому это нужно было?

— Мне. Мне самой! В детстве все по-другому, вспомни. В детстве мы с родителями еще одно, словно никто и не перерезал пуповины. У тебя иной опыт, но и тебе кто-то заменял отца… Родители — корни и стволы наши, мы — цветы их и листья.

— Не слишком ли трогательно, Олененок?

— Правда всегда трогательна. Единство — как перезревший одуванчик. Подул ветерок — и нет пушистого шара… Родители, пока мы малы, свет, рассеивающий перед нами тьму. Помню, маленькой еще была и меня часто пронзала мысль: а что, если этот свет зажжен моим страхом? Если не существует никакого света, а есть лишь маленький, едва заметный огонек?…

— По-твоему, и я должен был сгнить в этом проклятом родительском местечке? Сгнить?…

— Разве я это говорю?

— Говоришь, говоришь! И считаешь себя святой. А я за всех вас… этими вот руками, — протянул их, хорошо, хоть не видно в темноте, как они дрожат, — пытался создать что-то на пустом месте… Там даже кленок не рос! Что же? И наша дочь будет когда-нибудь вот так говорить о нас?

Статкус не собирался упрекать Нерингу — гневался на Елену, годами — лишь теперь понял! — годами не расходовавшую душевных сил, пока он платил за все наличными, кровью сердца, убеждениями, ранней старостью.

— Боюсь, еще хуже будет говорить, — не сдержалась и Елена, хоть и обещала себе не растравлять его ран.

— Обо мне, хотела ты сказать? Обо мне?

Подкатился, ткнулся в колени Вельс-Вальс-Саргис, виновник всех бед, потерся о ногу Статкуса. Мокрый, взъерошенный, перепачканный, прижался к Елене. Поскуливая, требовал крыши над головой, спасения от одиночества и тьмы.

Белея исподним, прихрамывая, приближался Лауринас.

— Явился? Куда же тебя, неслуха, на ночлег определить?

— Постелите рядом с кроватью мешок, — посоветовала Елена. — Может, и у хозяйки не на подушках почивал?

Дрожащие пальцы Статкуса лезли в расстегнутый ворот, поближе к расходившемуся сердцу…

…Не справляется сердце. Перебои. Жара, ни ветерка, ни дуновения. Над головами навис яростный ком солнца, плавящий даже асфальт. Скрывавшиеся неизвестно где тени к вечеру выползают, но прохлады от них не жди. Мало проку и от охлажденной минеральной воды, которую хлещет он, обливаясь семью потами. Рука уже не может держать кисточку. Ядовитой взвесью несет от размалеванного фиолетовыми зигзагами полотна, издевающегося над его бесплодными потугами символически изобразить бесконечность сгустком изначальной космической материи. Это idée fixe, но разве не таким же безумием явился чей-то замысел создать мир, где мириады единиц дефицитной энергии вонзаются в асфальт и камень, чтобы обратиться в отупляющую, убивающую чувства и мысли духотищу, или, как именуют ее ныне, в смог? Любительская выставка не получит шедевра. Точка.

— Слушай, папа, ты меня еще любишь? — Не голос — шелест цветущей вишни.

Дочь. И не скажешь, что три года назад пыталась отравиться.

— Думаю, все еще люблю.

— Думаешь? Как же мне поверить, если сам сомневаешься?

Неринга несколько разочарована, однако ее сияющее личико так и искрится оптимизмом. Свежа, словно только-только выбралась из бассейна, хотя довольствуется примитивным душем. На спорт времени у нее нет. Девиз Неринги: будь всюду, где весело. Ему снотворное Лининой матери дорого обошлось. А ее, как ни странно, не ввергло в пучину. С туманом барбитала испарилось и недоверие к миру взрослых.

— Может, и сомневаюсь, но не в своем отцовском чувстве. В себе, Нерюкас, в себе… — Статкус пытается притупить ее проницательность полузабытым ласковым именем. Когда-то эта девочка, и не глядя, видела его насквозь. Наблюдательность сохранилась с тех пор. Как бы то ни было, но, что застала его за этой мазней, смущало. Именно мазней. Можно ли иначе назвать рядом с ее сверкающим жизнелюбием его жалкие потуги?