Лауринас — как и Статкус — примак, да еще и из чужих мест, от самой латвийской границы. И отношения его с тещей, матерью Петронеле, складывались отнюдь не легко. Тем более (и это опять с доброй и умной усмешкой сумел показать автор) что юный Лауринас был рыцарем, романтиком, фантазером, украшателем земли, что он все время стремился «воспарить» над ежедневными заботами быта, сделать в жизни и для жизни нечто особое, необыкновенное. Именно для жизни, для «света» — и отсюда растет пронизывающая всю книгу труженическая ненависть к «железу», тому, которое не косит траву, не пашет землю, не колет дрова, а убивает людей, ненависть к винтовке, к войне за чужое дело, к «лесным» бандитам, к таким, как барин Стунджюс, которого Лауринас обгонял на деревенских скачках, потому что покупные «заграничные» кони барина не могли сравняться в резвости с его, Лауринаса, «конем-полукровкой», Жайбасом-Молнией.
И в час победы на скачках совершит он грех, который за десятилетия не простит ему Петронеле. Он вскинет на седло Маков цвет, чьи глаза улыбнутся ему под опущенной со шляпки вуалькой.
И после оскорбления, нанесенного ему тещей, Лауринас убежит из семьи и найдет в местечке дом, где обитает его Маков цвет. И увидит, что без вуалетки это просто худышка в ситцевом платьице и в комнате ее пахнет вареной картошкой и кошками. Все-таки память о победе на скачках, о Маковом цвете останется в нем жить так же, как остается в Петронеле жить и ревность, и страх перед непоседливостью своего «рыцаря».
Бессмертную сущность и чуть архаическое воплощение «света» раскрывает автор и в том «украшательстве» земли, которому предается мечтатель, рыцарь Лауринас.
На песчаном холме хутора родителей жены (уже давно покойных) Лауринас с любовью, тщанием, фантазией выращивает яблоневый сад — такой, какого нет во всей округе. И не для корысти, не для выгоды, а для красоты, для «победы», на которую не способны другие. А торговать он толком не умеет, да и не хочет, а больше одаривает плодами соседей и прохожих, и что делать с плодами труда, в сущности, непонятно. Да и корова Чернуха дает слишком много молока, и девать все это изобилие некуда.
А семьи нет. Один сын — милый Казис — утонул совсем юным, а Пранас — любящий, добрый, «хоть к ране его прикладывай», — это уже отрезанный ломоть, городской, отрастивший модную бороду на широком крестьянском лице, попавший в плен той псевдокультуры, носительница которой Ниёле — его вторая жена, никак не пригодная для того райского уголка, в котором обитают родители мужа.
Нет, умный автор не зовет нас в прошлое, не идеализирует деревню и деревенский уклад. Но он спокойно и мягко напоминает о том, что «древо света» — «самое высокое из всех саженых и несаженых деревьев» — осеняло этот сложный и противоречивый уклад со всем тем злым, но и со всем тем добрым, которое в пего входило.
Об этом размышляет и Лауринас, возвращаясь вечером с мельницы, а с ним, в сущности, и автор: «Как же короток этот день, господи, да и жизнь, вся жизнь! В вечерний час многим такое на ум приходит, особенно тем, кто в дороге, пусть и недолгой. Но вот встречает путника налитой соками лета, всеми его ароматами сад, даже винная сладость малины полощет пропыленное дорогой горло — за амбаром все зреет и зреет крупная малина, второй месяц не кончается. Уже и мысли иные, и не так страшно поднять глаза в пустое небо. Тут еще долго будет сочиться свет, дольше, чем где бы то ни было; и остается надежда, что на поваленном древе света вновь проклюнутся почки, что оно снова могуче раскинет необъятную крону — мост между бытием и небытием».
«Поваленное древо света» — это всего лишь погасший вечером закат. Но образ этот — не «для красоты». И, все пристальнее вглядываясь в характеры и судьбы людей, все настойчивее ставя вопрос о личной ответственности, личной совести, личном вкладе человека в общие дела, автор порой возлагает слишком тяжкий груз вины на плечи отцов, отделяя семью, ее влияние от всех других и разнообразных влияний. Да, и Статкус и Елена виноваты перед Нерингой: Статкус в том, что, не умея «встретиться с собой», он не умел и помочь дочери. Вина же Елены в том, что она «выдумала» для девочки «всесильного носителя» света — отца, а он таким не был и не мог быть. Да и себя — «мамочку» — Елена «выдумала»; и собой она быть не сумела. А из всего прекрасного, что было заложено в Петронеле, эта мать семьи сумела передать сыну лишь доброту, которая стала в нем (от каких «обстоятельств»?) бесхребетной, засунула его под башмачок псевдокультурной болезненной истерички.
Читать дальше