Антология - Глубина тихого омута

К моменту, когда мы стали с Веноной очень близкими «друзьями», ему было уже двадцать лет и находился он на очередной ступени реабилитации и обучения. Результат был, но не блестящий. Умственная задержка оценивалась примерно в семь лет, хотя физически он был невероятно крепок и охотно занимался спортом. Потом он даже играл в нашей сборной по бейсболу — я видел его имя в списке команды.

Эта история ошеломила меня и напугала. Я понял, почему Венона отказала мне в знакомстве с братом (и принял это), но у меня в голове не укладывалось хладнокровное убийство отца. Я сразу занял позицию добропорядочного гражданина и стал объяснять ей, что в нашей стране адекватное законодательство, что нужно было подать в суд на отца, а не устраивать собственноручную расправу; что однажды это всё равно всплывёт, и ей не избежать заключения. Одним словом, я повёл себя как надменная сволочь, и это вместо того, чтобы подставить дружеское плечо. Хреновым я оказался Сикисом.

А вскоре после моего нравоучения наметились и первые признаки разлада отношений. Я психовал, противоречил сам себе, клялся, что никогда не выдам её, умолял верить мне… «Я тебе верю», — говорила она и исчезала из моей жизни, как дымок затухающего костра. Гораздо позднее я понял, что вера и доверие — далеко не одно и то же.

Она чаще стала ходить в лес одна, без меня. А однажды вернулась чрезвычайно опечаленная. Рассказала, что видела мелькнувший скелет девочки — верный знак, что ей надо отсюда уходить. «Почему?» — оторопел я. «Потому что я задерживаюсь там, где мне не место. И если я не прислушаюсь, то после своей смерти никогда не попаду в Страну мёртвых, а буду обречена вечно бродить по лесам, как и она… Пора мне, Сикис».

Внезапно я сообразил, что это такое её прощание, и даже не удивился, что она приплела какую-то примету. Она ведь и вправду видела тот скелет девочки, я уверен. Она никогда мне не врала.

А потом многие мне врали, и я им тоже. Да и сейчас вру. И настоящее имя моё мне кажется фальшивым, словно принадлежит другому человеку, который никогда не был мною. Мне бы хотелось, чтобы меня звали Викенинниш — «один в каноэ».

Воображаю себе картину: плыву я в каноэ по Серебряному озеру, а навстречу мне другое каноэ, а в нём — Дочь, родившаяся первой. Она мне улыбается — брови спокойные, морщинки на лбу разглажены — и говорит: «Это действительно прекрасное место для высадки».

Александр Секацкий: «Очень короткое эссе Яны Шух решает достаточно странную и, можно сказать, трансцендентную для литературы задачу: выстроить пропорцию. И аргументы добавляются как гирьки на весах, чтобы зафиксировать итоговый результат:

«Набоков застыл в воздухе, раскачиваясь между временными эпохами, странами и континентами, между языками и реальностями. Оставшись ни там, ни тут. В точке баланса и гармонии».

Вроде бы мы ждём большего от текста, от литературы, от искусства письма. Но я был в Монтрё, это прекрасный город, и он точно таков, каким описан. Я видел памятник и признаю, что его загадка разгадана. Остаётся вывод, впрочем достаточно спорный: решённая микрозадача всё же лучше, чем проваленная сверхзадача».

Красиво, скучно, дорого. Так принято говорить о Швейцарии, брезгливо приподнимая бровь. Горы, коровы, туристы. Тишина. За последние 70 лет в стране мало что изменилось. Именно такой: провинциальной, умиротворённой, практичной увидели её Владимир и Вера Набоковы в 1960-ых, когда ураган «Лолита» порывами ветра славы занёс их в швейцарскую глушь. Почему же они, мечтавшие о французской Ривьере, остались именно в Монтрё?

Чета писателей, уставшая от назойливого внимания журналистов, в многочисленных интервью уверяла, что их решение обосноваться именно в Монтрё было вызвано ностальгией по детству и воспоминаниями о семейном отдыхе на берегу Лемана. Но любой, кто знал Набоковых близко, мог догадаться, что пара эмигрантов с 30-летним стажем, легко оставлявшая прошлое в прошлом, разумеется, чего-то недоговаривала.

Знал ли Владимир, видел ли третьим творческим глазом собственное будущее? Мог ли представить, что проведет последние 17 лет жизни и будет похоронен в Швейцарии? Ведь не случайно двумя важными швейцарцами в его жизни были франкоговорящая гувернантка из Лозанны и Гумберт Гумберт, скандально знаменитый рассказчик в «Лолите» и альтер эго писателя.

Принято верить, что у России особый путь. Какой, до сих пор остаётся загадкой. Право же на этот путь она в разных ипостасях отстаивает уже не первое столетие, и идеологическая борьба, ожесточённо развернувшаяся во время холодной войны, обозначила противоположный вектор развития Америки. Беженец Набоков неизбежно был притянут этим сильным полюсом, сулящим сытость, достаток и стабильность, бывшие в недостатке в Германии 41-го, откуда его семья бежала в преддверии Второй мировой. Но Америка, декларирующая мир и свободу, обманула ожидания писателя удушающей скупостью провинциальной академической жизни, культурным сухим пайком и отсутствием внимания к собственной персоне. Русско-американский писатель не боялся идти собственным путем. Сам Набоков, знаменитая аполитичность которого вызывала удивление и негодование, не мог найти страны лучше, чем профессионально нейтральной Швейцарии.