Коллектив авторов - Ковчег Лит. Том 2

В первый раз Эрику удалось прочитать на память первую главу только до тридцать второго стиха: «Прочь удались и меня ты не гневай, да здрав возвратишься!»

— Молодец! — воскликнул старик. — Bonum initium est dimidium facti! [2] Хорошее начало — половина дела (латынь).

— Угу, — угрюмо буркнул Эрик. — Я не понимаю ничего. Кто этот парень — Мрачный Аид? Что значит «паче Атридов могучих, строителей рати ахейской»? Это бестолочь какая-то. Бессмыслица. Как такое печатают? Для кого?

— У тебя прекрасная память, раз ты смог заучить, не понимая смысла.

— Я просто так, для пробы.

— Правильно! Я все тебе объясню. И вот, возьми эту книгу. Тебе будет легче учить, когда ее прочтешь.

Эрик скептически посмотрел на заглавие. «Мифы и легенды Древней Греции».

— Может, я лучше ее выучу, она вроде попроще написана, по-человечески.

— «Прочь удались и меня ты не гневай, да здрав возвратишься!»

Вот стеллажи, домашняя библиотека, изучая ее, он продвигался постепенно от последних томов к первым. Когда-то одним рывком от предписанного школой «Разгрома» к факультативному Эдгару По, и только через десяток лет к Филдингу, Стерну и Гомеру. Не чувствуя, что удаляется куда-то в темноту времен, а как будто восходит все выше и выше, туда, где больше солнца, и от разреженного воздуха или от близости к Олимпу кружится голова. Помнил прогнувшиеся полки старинной этажерки на той, оставшейся в воспоминаниях детства, квартире; иллюстрацию суперобложки, глядя на которую, он засыпал бесконечное множество раз, прежде чем узнал, что это «Охотники на снегу», и потом удивлялся, за что любят эту картину те, другие, кто не видел ее каждый вечер в детстве, перед сном. Их восхищение Брейгелем казалось ему кокетливым самозванством, лишенным истинной почвы.

Наконец он отложил книгу и погасил лампу. Ему приснился сон, что он не может никак уснуть, и какой-то голос толково объясняет ему: это потому, что сейчас вечер, все хотят уснуть, и вход в царство Морфея запружен желающими, вместо которых Афанасий Никитич увидел сужающееся устье конвейера и множество бледных, непропеченных булок, стремящихся протолкнуться на ленту транспортера. «Подождите тут, в сторонке», — сказали ему и отвели в казенного вида помещение с крашенной до середины стеной, где он уселся на стул с откидным сиденьем и тут же проснулся.

Зажег лампу. Достал альбом, разглядывал фотографии. Смотрел на древние надгробия со стертыми до молочной призрачности сурами из Корана, вокруг которых за сотни лет образовалась узенькая улица, глухая стена и парикмахерская с красными кожаными креслами и старым телевизором и наконец, палисадник, в котором эти надгробия строго торчали из земли, покрытые отчетливой, неподвижной тенью ивовых ветвей, навсегда сохранившей на фото раскаленный полдень того далекого дня. Но вместо фотографий он видел номер гостиницы, ресторан, набережную вдоль Босфора, уличного продавца, достающего из ящика со льдом маленькие бутылочки пива, сумерки, не приносящие прохлады, и лунный блеск на горбатых камнях старой брусчатки. Всего несколько сотен километров на юго-запад — и он мог бы доехать до Трои. Но тогда это казалось не к спеху, еще успеется когда-нибудь. Теперь уже никогда. Но он почти не жалел, представляя себе разницу между той звонкой, медноблещущей Троей, которая была у него в голове, и пыльным захолустьем, которым она должна была показаться путешественнику из далекой северной страны.

В начале четвертого часа он поглядел через стекло на улицу. В окнах соседнего дома светилось только два окна.

Теперь дорога в царство Морфея была свободна. Светофор на перекрестке мигал желтым. Засыпая, улыбнулся, вспомнил, как Эрик спрашивал сердито: «Паче, одесную, рамена — это что? Тоже греческие слова?»

В соседнем подъезде у Афанасия Никитича жил давний товарищ, Бронислав Александрович, похожий на настоящего декана, а не на тех профессоров, что появились в наше время. Бронислав Александрович потянул бы на декана священной коллегии кардиналов, задающего жару испанским инквизиторам за недостаточное усердие. Но он был простым геологом. Двухметрового роста, смуглый как цыган, с белой подстриженной бородкой и костистыми кулаками фанатика. Он ласково-угрюмо встречал товарища. Мрачно проводил его в комнаты, предлагал чаи на выбор, дорогие, экзотические. Задавал вопросы. Как дети? Когда звонили? Что говорят? Как здоровье? При этом никогда не слушал ответов. Афанасий Никитич вывел для себя цифру — в среднем около минуты мог его друг слушать собеседника, не перебивая. Сколько Афанасий Никитич помнил своего друга, тот никому не давал говорить больше минуты. Зато охотно говорил сам. Недостатки друзей со временем становятся достоинствами. Почти все, что рассказывал Бронислав Александрович, Афанасий Никитич уже слышал и поэтому только кивал. Он был даже рад, что для поддержания беседы достаточно кивка. Бронислав Александрович ругал пустоголовую молодежь.