Борис Земцов - Бутырский ангел. Тюрьма и воля

— А чего в книгах то этих? Ни-че-го… Глаза у меня болят…

И добавил совсем по-лагерному колюче:

— С какой целью интересуешься?

Засопел при этом уже угрожающе.

Мне в этой ситуации ничего не оставалось, кроме как в сторону отойти да про себя чертыхнуться. И опять же не вслух в собственной глупой неосмотрительности покаяться: никогда не надо задавать вопросов, ответов на которые, сам знаешь, не существует.

Сгущались тогда над головой Володи Опарыша тучи, всё чаще недобрые разговоры за спиной затевались. Вот тогда-то у меня и колыхнулось внутри что-то вроде хищного азарта. Решил: во что бы то ни стало сохранить отношения с Петровичем. Не сколько для него, сколько себя старался. Зачем лицемерить, на поводу у собственной гордыни пошёл, себя захотел испытать, проверить, смогу ли вот так в одиночку, если не против всех, так против очень-очень многих, выстоять-выдюжить.

Тем временем в арестантской биографии Петровича перемены грянули. По лагерным, собственно, и по любым человеческим нормам знаковые и необратимые. Был он с поличным застигнут за попыткой откромсать шматок сала от чужой краюхи из общакового холодильника. По первому разу с учётом зрелого возраста не был он объявлен крысой [42] Крыса (тюремн.) – человек, совершающий кражи у друзей либо своих подельников, сокамерников. , даже затрещины не получил, его просто предупредили: не прав, нельзя так делать. Решили, бес попутал, желудок разум задавил. Словом, совсем сухим из той воды Опарыш вышел.

За первым залётом — второй. Сюжет — как по трафарету с предыдущего. Видели арестанты, как из того же общакового холодильника Петрович от не своей палки колбасного сыра кусок норовил отломить. Совсем нехорошо, что между первым и вторым событиями всего два дня прошло. Выходило, что никакого урока из первого проступка он не извлёк. Значит, ни в грош не ставил ни арестантский кодекс, по которому воровство у своих — грех великий, ни мнение представителей отрядного блат-комитета, которые ему про это напоминали. Это уже серьёзно! Предстоял Опарышу вызов в «угол» [43] Угол (тюремн.) – лучшее место в бараке, где находятся «смотрун» и его ближайшее окружение. и тягостный разговор по поводу всего случившегося. Такой разговор уже непременно предполагал наказание.

В тот самый день, когда этот вызов должен был грянуть, умудрился он ещё раз отличиться. И уж самым непростительным образом.

Застукали Опарыша за тем, как он с обиженными полоскался: колбасу из посылки вместе ел. И не просто ел, а от одного куска по очереди откусывал. Такое арестанту с пятью годами отсиженного уже не прощается.

Словом, когда позвали Петровича в «угол», хорошего ждать было неоткуда.

Ничего хорошего и не случилось. Не знаю, что говорил в этот момент в своё оправдание Володя Петров, говорил ли что-то вообще. Скорее, просто отмолчался. Разве что носом шумно воздух втягивал, как это часто с ним в последнее время бывало.

А вердикт вполне предсказуемый был. Решено было Опарыша переложить, переселить с участка «для порядочных» в проходняк «для обиженных. Территориально это было, с учётом сжатых лагерных пространств, всего в нескольких метрах от места его прежнего расположения. Если же оперировать категориями, по которым жизнь в зоне организована, выходило, что перемещался Володя Петров просто в иное измерение. Соответственно получал ярлык, от которого до конца срока не отскоблиться. Больше того, такое клеймо арестант и по освобождению до дней своих последних сохранял. Шутка ли, лишиться статуса порядочного! Шутка ли угодить в сектор для обиженных! Стать нерукопожатным и всякого прочего внимания недостойным.

Кстати, угодить туда — означало пробыть там непременно до конца срока, ибо механизма возвращения оттуда не существовало вовсе. Туда — можно. Обратно — нет! Как в некоторых видах зубчатой передачи. Движение только в одну сторону.

После этого и у меня, даже с учётом всех последствий воздействия человеколюбивой литературы, не было желания поддерживать даже минимальные бытовые внутрибарачные отношения с Петровичем. Как-то в приступе самокопания, которым иногда грешил во время своего срока, хлестанул сам себя: боишься!

Потом сам себя одёргивал, успокаивал, потому что тут всё вполне складно получалось. Ведь было чего бояться: начни я общаться с тем, кто за грехи в «обиженку» определён, сам бы сильно рисковал туда следом угодить. И туго бы мне пришлось в поисках слов и аргументов, чтобы статус свой отстоять.