Борис Земцов - Бутырский ангел. Тюрьма и воля

А вот по мироощущению своему, по ценностям своим этот человек мне откровенно неприятен.

Дня не проходит, чтобы поступками своими или откровениями Лёха не напомнил, что мы — не просто разные люди, а продукты двух, если и не агрессивно враждебных друг другу, но совершенно противоположных по сути, систем.

Только вчера позволил он себе фразу из считанного количества слов, но характеризующую его куда более ёмко, чем все характеристики, ранее написанные на него учителями, начальниками, командирами, а теперь ещё и милицейскими специалистами. Даже дюжины слов не было в том откровении: «Я художественных книг не читаю, пустое это дело, я семью кормлю…»

Ударение в слове «семья» было сделано именно на первом слоге.

По поводу «художественных книг» — здесь всё ясно, что же касается второго тезиса, то здесь он просто соврал. Своей семьи у него, несмотря на то, что вступил в четвёртый десяток, нет. Живёт с матерью, оборотистой, битой жизнью бухгалтершей, зарабатывающей куда больше, чем сын.

Неделей раньше Лёха не нашёл ничего лучшего, кроме как установить фотографию своей невесты — не невесты, сожительницы — не сожительницы, словом, «дамы сердца» — работницы того же текстильного института, в котором работал, на одну полочку, где до этого стояли только иконы.

Три бумажные, размером меньше открытки, оставленные там прошлыми, уже отбывшими на этапы, обитателями этой хаты: Иисус-Христос, Николай-Угодник, Матронушка Московская, и моя, ещё меньшая по размеру, деревянная: Богоматерь Владимирская.

К последней у меня отношение более чем трепетное. Её написал и подарил мне племянник-иконописец лет пятнадцать назад. Икона много где побывала со мной, в том числе и в двух предыдущих столичных судебно-следственных изоляторах, откуда начиналась моя арестантская биография.

По неоговорённой, как-то само-собой сложившейся традиции, эту полку никто никогда ничем не занимал, и вдруг… розовая щекастая баба с соломенной чёлкой и глазами навыкат.

Тогда я, кажется, собрал в кулак всё самообладание, чтобы не отправить эту ткачиху-ударницу (как я мысленно окрестил избранницу Лёхи) в «дальняк» (так на тюремном арго называют имеющийся в камере туалет, точнее канализационное отверстие с едва обозначенным местом для постановки ног).

Ещё больше потребовалось сил, чтобы объяснить обладателю фотографии саму невозможность подобного соседства.

«Любимый образ» он убрал, но комментарии мои выслушал молча с лицом недобрым, а, главное, мало что понимающим.

И вот этому человеку объяснять, почему в обстановке, которая ныне окружает и его и меня, преобладают, царствуют, беспредельничают Серый и Бурый? Нет никакого желания!

Трижды уверен, что он просто не поймёт, о чём вообще идёт речь.

Не поймёт…

А, может быть, здесь и не надо ничего понимать, и не надо зацикливаться на том, какого цвета декорации тебя окружают?

Может быть вообще — не обращать на это внимания — и это нормально, правильно, а вот ломать голову над тем, сколько кругом Серого и Бурого, и почему нет других цветов — ненормально, неправильно?

Может быть, я вообще не то, чтобы схожу с ума, но тихо утрачиваю часть своей нормальности, и первый признак этого недуга — столь болезненная реакция на ущербность окружающей цветовой гаммы?

Что касается моей нормальности и ненормальности — время покажет, а вот, что касается Серого и Бурого, то давно испытываю желание писать два этих слова с большой, заглавной, прописной буквы.

Именно так и пишу: Серый и Бурый, Бурый и Серый.

Не то, чтобы эти слова близки к именам человеческим, но на клички, или, как здесь говорят, на «погоняла» очень смахивают.

Будто речь идёт о двух подельниках. А если подельники — значит, имело место что недоброе, неправильное, что натворили этот Серый и этот Бурый.

Соответственно, придётся им за это когда-то отвечать, расплачиваться.

Пожалуйста, подождите…

Казалось, что к концу отсиженной пятёры (ровно половина его срока), человеческого в нём осталось совсем мало.

Ну, разве что сама оболочка, каркас, на котором носилась арестантская роба.

Только и здесь перемены в глаза бросались. Разнесло Вову Петрова, будто на дрожжах расквасило. Да как-то по-бабьи: брюхо рыхлое оттопырилось, бёдра обрисовались. Зато плечи — наоборот, сузились, словно кто-то из них всё мускульное содержимое вниз вытряхнул. И походка изменилась: опять же бабья суетливая развалочка появилась. Плюс — одышка. Плюс, ранее не замечавшаяся, — привычка носом шумно воздух втягивать.