Иоахим Новотный - Избранная проза

Это твой друг, спросил парень. Он отпустил меня, но я чувствовал, что ручная граната не идет у него из головы. Семья Ханно — зажиточные крестьяне. Дедушка иногда помогал им при молотьбе, если позволяла работа, а бабушка копала картошку. За один день она приносила домой добрую четверть корзинки. И подстилку для козы мы тоже имели. Наш луг родил только кислую траву и затхлое сено. О пашне и говорить нечего. Сплошные сорняки.

Когда мы победим, ты приедешь к нам в Зибенбюрген, сказал парень. Я покажу тебе, что такое настоящее хозяйство. Поля такие широкие, что глаза разбегаются. Все наше, собственное. Достанется мне по наследству. Братья убиты. Ты наешься от пуза. Я приеду, сказал я, можешь быть уверен. Но я все-таки посмотрел на звезды. Только сначала пойду на фронт, сказал парень. В войска СС. Как мои братья. Они должны меня взять. Это как пить дать, сказал я. Но он не слушал. Он продолжал говорить, словно я был в чем-то виноват. В СС, сказал он. Не в ополчение. В этот сброд — никогда. Чтобы окопы рыть. Это не для меня. Он уже кричал. Я хотел ему напомнить, что на меня можно рассчитывать. Но он все еще ничего не слушал. Визжал. Я, видите ли, еще совсем маленький. Совсем маленький, понимаешь! Мне шестнадцать. Эти тыловые крысы! Он прыгнул на меня, обнял одной рукой, поднял и швырнул на луг метра на три. На этот раз я грохнулся на спину. Совсем маленький, визжал он позади. У меня перехватило дыхание. Он поднял меня, мы стояли плечом к плечу и смотрели на небо. Ночной истребитель глухо прогрохотал над нами на восток. Внезапно я почувствовал на затылке руку. Меня зовут Георг, сказал парень. А тебя? Я мог ему ответить, только прежде сказал бы, что оно мне не нравится. Но Георг не дал мне этого сказать. Он напружинил мускулы и сказал: только для тебя, понимаешь? Я пойду один. Как только у меня будет оружие. Я стоял тихо, тихо; еще немножко — и я выложил бы ему все. Но тут меня позвала бабушка. Живо домой.

Я не мог уснуть. Передо мной громоздилась холодная перина. Отблеск огня пробегал по стене. В балках потрескивало. Я знал от дедушки, что дом по ночам расправляет косточки. Наконец зажегся свет. Бабушка зазывала в комнату пожирательницу сала. Входите, дорогая. Садитесь к печке. Ваша комната, что поделать, не отапливается. Мальчик уже спит. Не беспокойтесь. Льстивый голос заставил меня приподняться на кровати. Я смотрел на руки беженки из Силезии. Они сложены на животе. В них ничего нет. Они приближались. Я быстро зажмурился. Как он спит, ангелочек, раздалось надо мной. Бабушке нечего было добавить. То, что знала обо мне она, не годилось для беседы. Она ограничилась осторожными жалобами. Он целый день на ногах. Сплошные расходы. Одни кожаные подметки чего стоят. А когда он возвращается домой, то не сводит глаз с хлеба. Это юность, сказала беженка. Я всегда радуюсь, когда он наконец ложится и засыпает, сказала бабушка. Юности принадлежит будущее, ей надо доверять, сказала беженка. Бабушка молчала. Я услышал, как на другой кровати зашелестел матрас, набитый соломой. Беженка села: она разгладила на коленях накрахмаленный передник и вытащила из кармана фотографии. Бабушка удивилась. Боже, сколько скота. Коров-то, коров. Не меньше двадцати. И свиньи. И курочки. Леггорны как-то раз были и у меня тоже. Но больно уж прожорливы. Все пропало, сказала беженка и тяжело вздохнула. А ваш супруг, тихо спросила бабушка. Убит, ответила беженка. Рыдания сдавили ей горло. Под Житомиром… Наш сын находится где-то в болотах под Ракитной, сказала бабушка, от него уже давно ничего нет. Тогда у вас есть еще надежда. Хоть это, сказала бабушка. Помолчав, она спросила: А ваши дети? Беженка громко высморкалась в платок. В наше время надо радоваться, что их нет. Да уж, сказала бабушка. Обе умолкли. Только печка потрескивала. Я спал на оба глаза, но вполуха. Другое ухо слушало, как бабушка незаметно перевела разговор на семью из Зибенбюргена. Беженка из Силезии понизила голос. Нет, ничего плохого она сказать не может. Такие же крестьяне. И немцы. От работы не отлынивают. Бабушка злилась на деревенского старосту, который, словно назло, посылал к ней на постой беженцев. Но теперь она, наоборот, должна быть ему благодарна. Если бы не мужчина да парень, свекла еще стояла бы в поле. На Юру, украинца, уже давно нельзя было полагаться. С женщин, конечно, что взять, они всегда кудахчут вместе. Приходят, отвешивают поклон и — мигом на кухню, что перед комнатой старика. И всякий раз в своих черных шерстяных платках. Поди разберись, то ли это траур, то ли просто так. Девчонка, Кати, иногда бегала в поле вслед за братом. Любит его. Но остальные! Обхаживали хозяйку — и так и эдак, если им что-нибудь надо было. А нет, так все молчком, ничего не узнаешь… Они продолжали беседовать в таком же духе. Хотя бабушка выключила свет и, кроме отблесков огня, из топки ничего не было видно, я знал, что она сидит, раскрыв рот от любопытства. Впитывает в себя разные сведения. И не закроет его до тех пор, покуда не разузнает все их семейные тайны. Стало быть, мужчина тоже крестьянин. Ага. Женщина с седыми волосами — его жена. Девочки — дочки, Георг — сын. А та, похожа на жену, — незамужняя сестра. Хоть и постарше, но волосы у нее темные. Так, так, сказала бабушка. Выходит, старуха на диване их мать. Бабуля. Она свое отжила, произнесла беженка. Что с нее возьмешь. А кто такая Гата? Бабушка спросила о ней, слегка затаив дыхание. Агата, сказала беженка, это сноха. Но она не носит траур, бабушка смотрит в корень. Голос беженки из Силезии опустился до шепота. Тише! Они помалкивают об этом. Но тут дело нечисто. Одно лишь… Так я и знала, торжественно сказала бабушка. С края луга донесся монотонный гул. Он усиливался, на какое-то время повис над домом и стал затихать. Ночной истребитель возвращается после налета на врага. А может, это разведчик? Я вознесся в мечтах в темную, мерцающую в небе кабину пилота и уснул.