Иоахим Новотный - Избранная проза

Хруст шагов мешает мне заснуть. Я вскакиваю и, сонный, дышу в заиндевевшее окно комнатушки. В холодном свете луны на другой стороне ручья стоит старая Пацельн. Одета она не по-выходному. Черный шерстяной платок крепко повязан под бородавчатым подбородком. Руки спрятаны под фартуком. Она решается рискнуть, поднимает ногу, ставит тапок на гору крупчатого снега, который мы навалили, расчищая каток, подтягивает другую ногу и теперь, тяжело дыша, стоит на льду. Оглядывается разок-другой на мостик. Дороги через деревню нахожены, но этот путь не близкий. Зато мороз сделал наши хибары соседями. Старая Пацельн глядит себе под ноги и идет. Ставит сначала одну ногу, потом другую и дразнит свой страх, на лед поплевывает. Сломай-кось, сломай-кось! Еще шаг на плотину, хриплый вздох — и она на нашей стороне. Я плюхаюсь в кровать, слышу, как шаги снаружи затихают, убыстряются на сером булыжнике двора. Как будто старая Пацельн несет груз, который ей хочется поскорее сбросить. Хлопает входная дверь, скрипит половица. Прежде чем раздается стук в дверь на кухню, дедушка перестает жевать. Старая Пацельн никогда не стучит легонько. Всегда дубасит кулаком. И мне все ясно: значит, опять то же самое.

И бабушка догадывается. Войдите! Голос у нее взвизгивает да так и остается наверху. Вваливается старая Пацельн, начинает голосить, срывается на крик, заламывает руки, заливается слезами. Бабушка хватается за сердце, а дедушка держит дрожащую ложку перед сомкнутым ртом. Я все это вижу, хотя моя комнатка отделена от кухни стеной. Я вижу это и слышу беззвучный крик. Как тогда, когда Зигги Краучик, у которого в уголках рта пузырились слюни, мешал корм, а мать его доила корову и голосила. Струя молока вылетала из вымени, и стенка ведра звенела. Что это она так кричит, спросил я, а Зигги ответил: отец погиб. Но пусть не думает, что я так и буду это слушать. Запишусь добровольцем. И вдова Рушке тоже кричала, когда ортсбауэрнфюрер принес ей похоронку. Все было закрыто — ворота, дверь, ставни на окнах. Темно. Под крышей ворковали голуби. Но от тихого крика вдовы Рушке они испуганно взлетели. После мужа она потеряла и сына. И фрау Янке, что жила на мельнице, тоже ходила и всюду читала последнее письмо своего сталинградского окруженца: сегодня пристрелили Лизку, я не пошел смотреть. Эта лошадь привезла меня сюда, а сегодня ее прикончили. Я не могу есть ее мяса, хотя страшно голоден… Когда все кончилось, фрау Янке кричала, пока участковый не отобрал у нее письмо. И крика-то ее как будто не слышно было, но только вода в мельничной канаве морщинилась от страха.

А вот старая Пацельн та кричит по-настоящему.

Мой Айтель, кричит она, добрый мой Айтель.

Это она по младшенькому так убивается. Двое старших погибли. Один в Польше, другой в Африке. Айтель сейчас где-то на востоке, последнее письмо пришло из района Житомира. Когда дедушка уходил на работу, женщины так часто повторяли это название, что я теперь произношу его без запинки. Но было это еще тогда, когда старой Пацельн приходилось шагать через всю деревню.

Пацельн! Теперь кричит моя бабушка. Кричит тихим криком, который больше соответствует времени. Дедушка открывает рот. Он подносит ложку ко рту, только когда старая Пацельн затихает. Он приходил, тихо причитает она, ночью приходил, мой Айтель.

Да нет же, восклицает бабушка.

Да-да, стонет в ответ старая Пацельн. И говорит-говорит, но говорит так, что слышно только в комнате. Айтель вырвался прямо из огня, быстрым облачком пролетел над Богемией и Моравией или наоборот, примчался — и стук в окошко. Мама, зовет, мама, помоги! Как будто за ним гнались. А старая Пацельн лежит как колода, со страху шевельнуться боится. Ей бы закричать, но рот у нее открыт, а сердце аж в горле колотится. Сама трясется, дрожит, а когда все кончилось, она, как была в ночной рубашке, босиком на снег да на лед. Но Айтеля и след простыл, отозвали назад, через Богемию и Моравию прямо в котел. Стоит старая Пацельн на холоде, по лицу себя колотит. Всю шею себе исцарапала, глядите, глядите, люди добрые, как я себя разукрасила.

Бабушкин стул скрипит. Дедушка хлебает суп; мне не видно, улыбается он или нет, неожиданно я чувствую стену. Я вижу только то, что слышал от бабушки. Она всерьез верит в потусторонние силы. Повернувшись к столу, она потихоньку успокаивает старую Пацельн. Возьми себя в руки, говорит она, ради бога, возьми себя в руки, ведь он живой, твой Айтель, живой, а то б не постучал.

Ведь даже дети знают: только когда постучат в третий раз, и постучат ночью, только тогда он умрет. Хотя, конечно, ни у кого не стучали просто так. Как начнется, так и кончится. Тогда уж по ночам больше никто никогда стучать не будет.