Иоахим Новотный - Избранная проза

Но раздражение мое не проходило. Не глядя под ноги, я наступил на стальной обруч. И он саданул меня по ноге. Я потер ушибленное место и доковылял до какого-то помоста под высокими старыми деревьями. Дубовый настил на дубовых столбах. Слишком высоко, чтобы тут сидеть, и явно рассчитано на века. Я прислонился к нему и рискнул окинуть взглядом округу. Интересно, смотрит кто-нибудь из-за гардин, потешается ли над столь комичной фигурой?

Взгляду моему явились низкие одноэтажные дома, кое-где стоящие кучкой на виду, кое-где осевшие в мягкой лощинке, или утопающие в зелени садов, дома из почернелого дерева или из красного кирпича, старые и новые, некоторые слегка чванились декоративным цоколем, другие держались скромно, как будто произросли на скудной здешней почве; дощатые сараи, пристройки, деревья, церковь с колокольней, ничем не приукрашенной (балку, торчащую из дыры в ее кровле, я тогда еще не заметил), гостиница, справа и слева от входа щиты с рекламой пива, булочная, пожарная каланча, школа — единственное двухэтажное здание с плоской крышей, но все же есть слуховое окно, а значит, и чердак, короче говоря — обычная деревня, обычней не бывает.

Но в ней так странно тихо. Ни лая собак, ни квохтанья кур. Гардина, за которой мне мерещилась насмешливо улыбающаяся девушка, развевалась на ветру в запертом окне без стекла. В доме рядом двери стояли настежь, через сени можно было заглянуть во двор. На следующем доме осталось только полкрыши. И большие стекла в школьных окнах были все (все!) разбиты. Трещины причудливо разбегались от центра к раме; там, куда били прицельнее, торчали только острые осколки. Деревенская улица казалась разбомбленной, она, как раздавленный червяк, ползла на пригорок, к дому без передней стены. Ни дать ни взять кукольный домик. Стены с обоями, старая мебель. Многолетние растения в палисаднике заросли высокой желто-зеленой травой.

Позабыв об ушибленной ноге, в полном замешательстве я бросился бежать. Везде одна и та же картина запустения. Поваленные ограды, голые стропила, покосившиеся мачты линии электропередач с разбитыми изоляторами. Наконец я обнаружил закрытую дверь, а над нею аккуратно заколоченное слуховое оконце. Преисполнившись неведомо от чего зародившейся надежды, я нажал на ручку и открыл калитку. Она отворилась легко и беззвучно, пожалуй, слишком легко, слишком беззвучно. В сенях в нос мне ударил затхлый запах влажного кирпича. Я не внял этому предостережению и шагнул в комнату. Под потолком что-то прошелестело и, хлопая крыльями, вылетело из окна — ласточка. Гнездо свое она свила в единственном уцелевшем абажуре люстры.

Отдышавшись, я попытался понять, где же я нахожусь. И тут меня остановило то, чего я ждал, входя в дом, — голоса. Поначалу едва слышные, они теперь звучали громко и растерянно. По-видимому, два человека шли вокруг церковного холма, постепенно приближаясь к дому. Я невольно вжался в угол комнаты, я был чужой в чужом доме, и что я смог бы сказать себе в оправдание? А стола, под который можно залезть, или шкафа, куда можно спрятаться, тут не было и в помине.

Между тем страхи мои были напрасны. Люди прошли мимо.

— Я и вправду понятия не имела, — вяло произнес глухой женский голос.

И тут же, как эхо, мужской голос сказал, как бы оправдываясь:

— Если б я знал!

Я подошел к окну и посмотрел им вслед. Насколько я понял по голосам, они не оглянутся. Женщина была одета как в дальнюю дорогу: темное, не по сезону, пальто, крепкие туфли на среднем каблуке, в которых она с усилием удерживала равновесие. Рядом с нею, такой серьезной с виду, мужчина казался шутом гороховым: кривые ноги, втиснутые в узкие джинсы, тощее туловище в светлом пиджаке, из-под шапки а-ля принц Генрих свисали лохмы немолодого уже человека, который хочет подражать молодежной моде. Женщина все же остановилась, потянулась и сказала, как будто желая наконец переменить тему:

— Ты только погляди, какие колокольчики в саду у Блюмелей! Растут так, как будто все по-старому.

— Что еще за Блюмели? — равнодушно спросил мужчина, его, похоже, очень заинтересовала машина с западногерманским номером, во всей своей серебристой красе чужачкой стоявшая на разъезженной деревенской площади.

— У Блюмелей всегда было много цветов. И можно было рвать сколько хочешь. Ты еще волочился за Анни.

— За какой еще Анни?

— Она красивая была. И ты во что бы то ни стало хотел ее добиться. Но ты был тогда еще слишком глуп; она просто помирала со смеху, когда ты лез ей за пазуху.