Иоахим Новотный - Избранная проза

Вокруг хутора море сочных кормовых трав, в волнах которого видны лишь две тропки — одна ведет к церкви, другая от домов тянется к горизонту. А с горизонтом вот что: справа он затянут белыми шапками облаков над дальними градирнями, слева — прозрачной серой дымкой над открытыми горными разработками.

Подойдя поближе, я и здесь вскоре заметил признаки запустения. Но здесь они еще пахли по-другому. Древесной трухой необременительной сытой жизни, в которой упавшая штакетина так и будет лежать до скончания века. А не известковым оцепенением, которое предшествует окончательному и безоговорочному уходу. Это был почти уютный запах, каким веет иной раз от бурых деревенских пейзажей старых голландцев. Видимость видимости. И все-таки я наслаждался всем этим после пережитых страхов. И вновь верил в хороший оборот затеянного дела. Порок, свойственный мне с самого детства. Быстренько вытащить три грошика на мороженое из материного кошелька, — мол, она не заметит. Быстренько заглянуть в тетрадку соседа по парте, — почему учительница должна застукать именно меня? А еще лучше соснуть часок спьяну, от половины четвертого до половины пятого, и мастеру нахально объяснить, что блуждающий взгляд и запах изо рта — это от несварения желудка. А всего милей глазеть в окно и дремать себе, пока доцент, уставившись в книгу, слушает только себя самого. И так далее. И все, как правило, сходило благополучно. Разумеется, мало-помалу нахальства прибавляется. Критически настроенный молодой автор, чью пьесу в театре отклонили, угрожает, что свяжется с западными средствами массовой информации. Явное надувательство. Актриса, которой опять не удалось получить вожделенный ангажемент на столичную сцену, открывает газовый кран, забыв при этом закрыть окно. Одно слово — актриса! А где-то идут локальные войны, люди убивают друг друга, дети мрут от голода, леса теряют листву… И пусть даже та сторона, что кто-то когда-то назвал «далекой Турцией», стала теперь намного ближе, все-таки она еще достаточно далеко от нас, если отвернуться от телеэкрана. Один борец за мир объясняет, что объявленное ООН десятилетие разоружения обречено на провал, и говорит, что нынешняя ситуация напоминает ситуацию перед Второй мировой войной. Что же это такое? Ведь 1980 это не 1939 год!

Но взрослеть, набираться ума можно даже постоянно подавляя в себе чувство опасности. Но тут это никогда до конца не удается. Ведь уже сама надежда, что никто не догадается, до чего мы легковерны — делает нас уязвимыми. А уж того, кто рассчитывает на наше легковерие, ничем не проведешь, он с холодным сердцем примет нас такими, какие мы есть: вечно верящими в счастливый случай, ворующими грошики детьми.

Это всего лишь комментарий, но никак не извинение. То, что тогда ожидало меня на хуторе, для человека, всегда готового к худшему, могло показаться даже привлекательным. Я был, так сказать, фальшивой нотой. Я пришел и даже извлек невинное удовольствие из этой относительной идиллии. Даже пиво там было! В этом большом доме, под добротной уютной крышей! А почему бы там не быть и хорошей еде! Я хотел пить, как жираф, и есть, как лев. Честь и хвала Лоренцу, который по своей простоте способствовал возникновению этой благословенной жажды и изрядного аппетита.

То, что двери были закрыты, успокоило меня. Это признак обжитой местности. И гардины на окнах висели за целыми стеклами. И воробьи по-домашнему скандалили в кустах бузины. И даже один петух прокукарекал для меня. А за дощатым сараем кто-то рубил дрова. Или пытался расколоть пень. Или вколачивал в землю сваю. Или же изо всех сил колотил каблуком в дощатую дверь.

Мальчишке было нелегко вышибить меня из состояния внезапной упоенности этим лучшим из миров. Вероятно, я потому и смог стать драматургом, что умею упрямо держаться за любую фикцию, не ощущая ярости и бессилия, заставляющих запертого биться о дверь. Но вот наконец из лачуги вышел человек — уникум, с талией и круглой спиной наделенного всеми мыслимыми пороками мальчика и по-дурацки довольным лицом старичка. Он шел как-то вприпрыжку (или прихрамывая), а за ним женщина, которую я наконец увидел спереди. Когда она катила на велосипеде, ее пышные формы казались мне дряблыми. Только крепкие ляжки проступали под большим передником. Она стегнула по воздуху прутом, зажатым в правой руке, и в этом жесте чувствовалась необузданная властность, эта же властность была написана и на взмокшем от злости лице. А я все думал и не мог понять, что же я такое чудовищное вижу. В дверях сарая он пропустил женщину вперед, она оперлась на доски, вытащила из скобы палку, которой запиралась дверь, и затолкала обратно высунувшегося было мальчишку в сарай, потом протиснулась в него сама, закрыла за собой дверь и крикнула что-то, чего я не разобрал. Теперь там уже пыхтели в две глотки. Но, вероятно, ее крик был чем-то вроде условного сигнала, так как человек с лицом старичка проворно нагнулся, поднял с земли поперечину и продел ее в скобы. Потом оперся узкими плечами на дверь, вдавив каблуки ботинок в песок. Так он и стоял, подставив солнцу ухмыляющееся лицо. Пыхтенье внутри сарая между тем превратилось в полузадушенный стон, стонали тоже в две глотки, а это свидетельствовало о том, что и напор и сопротивление достигли уже крайней стадии. Затем вдруг один голос взлетел вверх до жалобного плача, до крика, до воя, а другой только повторял ритмическое кс-кс-кс. После целой череды безумных картин, нарисованных моим воображением и совершенно меня обессиливших, наконец раздался сигнал отбоя, и мужчина тут же на него отреагировал. Он живо обернулся, вытащил палку из скоб и выпустил женщину на волю. Грудь ее тяжело вздымалась, под мышками стремительно расплывались темные пятна, но взгляд у нее был пустой. Высоко подняв голову, она прошествовала совсем близко от меня — мужчина семенил вокруг нее — и вошла в дом. И я дал ей уйти! Я не вцепился в ее жирное горло, не съездил ей по физиономии, не подставил ей ножку. Кто-нибудь может удивиться внезапной жестокости моих желаний, но на сей раз я не ощущаю ни малейшей потребности извиниться. Наоборот: мне еще и сегодня, когда я пишу эти строки, стыдно, что я был не в состоянии исполнить хоть одно из этих своих желаний. Мне было бы легче. Но тогда я стоял, скованный непристойностью происшедшего, не в силах сделать даже шагу.