Иоахим Новотный - Избранная проза

На последнюю перекладину Руди не взбирается. Всякое бывало. Однажды кто-то сорвался прямо у цели. Наверху пахнет мокрой корой и гнилым деревом. Руди заряжает ружье дробью, расстегивает куртку и садится на рюкзак. Он подносит к глазам бинокль. Межа, по которой он шел, слева. А по правую руку — карьер. Огромная серая яма. Пусто. Совсем свихнуться можно. Видна только поперечина моста во мгле, под серым небом с низкими облаками. Ничто не шелохнется. Здесь уголь добывали, а здесь вываливали отходы. Но не сегодня. Сегодня праздник. Ну, тогда это отсыпь. Цепи серо-голубых холмов и долин, слишком красивые для настоящих. А дальше — сплошь равнина, подернутая дымкой, сливающейся у самого горизонта с облаками. Вокруг ни дерева, ни кустика — ничего, кроме жалкой полыни. Да еще эти отсыпи. И так будет вечно. В Пульквитце они уже отсеялись. Но там земля лучше. А здесь — сплошной песок. Ну, а правее, между отсыпью и поросшей травой землей? То, что было летом пышной зеленью, сейчас пожухло и едва прикрывает следы разработок. Трубы, канаты ограждения, водостоки. Просто Эльдорадо для мелких хищников.

Уставившись в бинокль, Руди добросовестно оглядывает каждую лазейку. Ничто не шевельнется.

Невольно он опускает бинокль, целиком полагаясь на свой слух. Может, где-то лиса потявкивает. Или куда-то пробивается стадо кабанов. В охотничьих книгах, написанных сведущими людьми, он вычитал, что те даже слышали, как шуршат мелкие чешуйки коры, что осыпаются при прыжках куницы с дерева на дерево. А куниц полно позади в высокоствольнике. Винценц их силками ловит. Руди-то сам ни одной не видел, только слышал о них. А сейчас он слушает тишину, а еще то, что делает тишину слышной, это и описать невозможно. Шорох всего мира, что-то вроде этого. Невольно он вслушивается в себя. Но в нем тоже ничто не шевельнется.

Вот только как что-то жмет в груди. Нельзя даже сказать, чтобы он это чувствовал. Это даже не боль, просто неустройство какое-то. Ну, вроде не хватает чего-то. И как раз в такой день!

И Руди опять подносит бинокль к глазам. Он вглядывается в дымку за карьером, туда, где что-то едва различимое чернеет, окутанное серой мглой. Примерно там и была его деревня, деревня его детства и юности. Там случилась его первая драка, где его как следует вздули, там он и первую девушку на сено уложил. Там были и могилы родителей. Все это кажется ему нереальным. Но этот туман — ничто, другим он быть не может. Если же посмотреть в бинокль немножко левее, то на краю карьера видны несколько старых деревьев. Это была аллея, ведущая к его школе.

Тысячи раз он по-разному поворачивал бинокль. Тысячи раз пытался вызвать в своей памяти из ничего то — полное жизни, круглое и прямоугольное, дым печных труб и повороты флюгеров. Это удается ему, но боли он не чувствует. Столько лет прошло. Он уже многие годы ходит по дорогам Шульдорфа. А ведут они к маленькому домику, где Густа топит печь. Оттуда — на работу в шахту. А вечера после работы — у Макса, у Винценца, оттуда, слегка поднабравшись, — к Густе. По этим дорогам он может ходить как ему вздумается. Он сегодня по ним ходил и завтра пойдет и послезавтра. До тех пор, пока ноги не откажут. Нет, боли он не чувствует.

Наверное, дымка там скоро превратится в туман. Тогда можно будет увидеть то, чего на самом деле нет.

Только вот в груди по-прежнему жмет, и это беспокоит его. Все сильнее жмет. Это преступление просто, что так жмет именно сейчас. Руди приходится придумывать что-то, чтобы успокоиться: ну-ка потише, старая кляча, не спеши. И без паники. Смешно, да и только.

Но от этого не стало легче. Даже наоборот. Хоть бы лиса появилась, что ли. Внизу лежат засыпанные песком трубы. Самое что ни на есть распрекрасное место для мелких хищников. Руди будет ждать, пока не окоченеет, когда же здесь наконец рыжая замышкует. Тут-то он ей шкуру из обоих стволов и подпалит. И ничто его не остановит. Ни святая тишина, ни праздник. Ведь такое не часто случается, в конце концов!

Ему становится страшно, и он замирает. Вот, стало быть, как оно бывает, когда больше уже ничего не чувствуешь. Вот так и бывает, когда на все наплевать. Вот так и затянет во мглу, в которой ничего нет.

Как одержимый, полностью подвластный судьбе, Руди смотрит туда. Правая рука его дрожит чуть заметнее левой. И поэтому дрожит бинокль. И на расстоянии, в которое он вглядывается, получается разница в целый километр. Он вдруг замечает что-то, строение, которое нельзя не узнать. Уж кто-кто, а Руди его сразу узнает. Сначала показывается толевая крыша, дальше — кое-как оштукатуренная стена, слепое окно. Все еще с тех времен осталось, на барак похоже, который теперь для собраний служит. Плишке называет это Домом культуры. Да он любой сарай, только гирляндами украшенный, дворцом назовет. На прошлой неделе у них там совещание было. Руди все думал, что сказать, раздумывал над рецептом острого соуса. Предстояло ему говорить о завершении года, потому как о рождестве говорить нельзя. Но все равно под неоновыми лампами стоит елка в мишуре. Плишке говорил о рабочей чести, о выполнении плана и о подлинном духе соревнования. Руди думал и сам себя спрашивал, чего ему-то от них надо. Просто слушал, и все. Но проблема все равно осталась — нужно ли ему чего-то от них. После он думать об этом не мог, потому что дальше была водка, простая и пшеничная, двойной очистки, которую и за деньги-то не получишь, и кофе. И еще новенькая одна была. Молоденькая такая, черненькая, и под передником у нее все, что надо. Кто-то сказал: эта у нас на конвейере. Она протискивалась с кофейником между столиками. Руди наблюдал за ней, и у него словно мельничное колесо в голове завертелось. Ему чуть дурно не стало, когда эта черненькая, очутившись у него между колен, стала наливать кофе на соседнем столике. Смех показался ему пронзительным криком, а бормотание за другими столиками перешло в неясный гул. Он жизнь бы отдал за то, чтобы ущипнуть ее за задок. Ему хотелось ощутить ее тело, крепкое тело молодой женщины, — извечная мечта всех мужчин.