Иоахим Новотный - Избранная проза

— Пирун под Глейвитцем! Печь класть! Как объяснить это моей Лизбет?

— Жену Антека, в общем-то, зовут Элла, — поясняет Латтке. — А Лизбет он называл создание, существовавшее лишь в его, Антека, воображении. Это создание объединяло в себе все женские достоинства в одном лице, и обращался он так к ней лишь в самых деликатных ситуациях. Ну, например, чтобы скрыть свои чувства при расставании.

А с чувствами у Латтке в момент расставания тоже не больно густо. Он бредет по жухлой траве, все время пытаясь вспомнить, что было потом. Не разозлился ли он из-за того приказа? В конце концов, он ведь плотник, а не каменщик. Неужто он бесславно скатился и теперь будет все время возиться с растворами, известью, лесами? Значит, в сторону с трудом приобретенный инструмент, которым так дорожил? А вместо этого вложат тебе в руки примитивный мастерок. От одного вида его становилось страшно. Но Латтке этого не помнит. Как не помнит и того, что им пришлось выехать уже на следующий день, так как старику, видно, пришлось совсем туго. Не дожидаться же понедельника.

— Меня будто обухом ударило, — говорит Латтке в свое оправдание. — Начать с того, что все происходило ранним утром. В ожидании поезда трое мужчин стояли на железнодорожной платформе. Свои велосипеды они бросали проводнику багажного вагона, который мастерски ловил их, широко раскрывая при этом рот. Рюкзаки с дребезжащим инструментом они побросали в сетку для багажа. Затем они уселись на свои места и предались тому, чего в тот момент больше всего требовала душа, — они уснули. Грузный бригадир, широко расставив колени, громко храпел. Антек, как гном, забился в угол. А измученный, усталый Латтке старался устроиться так, чтобы никого рядом не зацепить. Поезд шел куда-то на север, постукивая на стыках и стрелках, отчего вагон мотало из стороны в сторону. Видимо, бригадир разбудил их вовремя. Он выработал в себе привычку постоянно быть настороже, что так соответствовало его специальности. Они еще долго протирали глаза спросонья, когда, спрыгнув с подножки, очутились на куче гравия. Здание вокзала отсутствовало — это был всего-навсего полустанок. Они съехали на велосипедах с железнодорожной насыпи и, минуя какие-то незнакомые селения, направились в сторону леса.

В дорожной колее поблескивала темная болотистая вода. Бригадир отводил правое колено в сторону от поперечной рамы. Антек каждые десять оборотов отрывал от седла свой зад в рваных штанах. А вот как он сам ездит, Латтке не знает до сих пор. Да и о том, как ездят другие, он тоже толком ничего не может сказать. Состояние одурманенности не проходило. Даже когда они выбрались на поляну и Антек отправился на поиски старика. И тогда, когда, вернувшись, хлопнул шапкой по костлявому колену и прокаркал:

— Пирун близ Каттовитца! Ни кабачка, ни баб, но зато есть душ!

— Даже эти слова на меня не подействовали, — говорит Латтке. — Казалось, что все это не имеет ко мне никакого отношения. Что будет вполне достаточно совершить круг почета под окнами, которые по недосмотру проделали в стенах фабричного пакгауза. Что, прежде чем покинуть это проклятое место, надо окинуть взглядом серое небо над поляной и возвышающуюся над лесом черную от копоти дымовую трубу.

Старик, конечно, появился. Он обычно появлялся прежде, чем кто-то утрачивал самообладание. Лицо, как всегда, невозмутимое, но в движениях все признаки спешки. Казалось, комбинезон, болтавшийся на его полном теле, на котором нисколько не сказались трудности со снабжением в послевоенные годы, был пошит на великана. Даже не поздоровавшись, он сообщил только, где нас разместят. И сразу исчез в здании завода, где уже бурлила жизнь.

Латтке поселили у какой-то женщины. Он помнит только платье-халат и ослепительно белую кожу лица. Женщина отвела гостя в каморку, расположенную под самой крышей. Латтке осмотрелся: ну, здесь, наверное, два, в лучшем случае — три дома. Ему никак не удается припомнить, сколько было их на самом деле. Остаток дня он, ежась от холода, кажется, просидел на кровати.

Работа начиналась в шесть. В общем, как запланировано. Смена длилась двенадцать часов, если не считать двух кратких перекуров. В конце недели была пересменка: работавшие в ночь заступали с утра. Латтке собирал свои пожитки и уходил. Ботинки казались ему деревянными колодками. Шаркая ногами, он тащился по мостовой. Над какой же дверью раскачивался фонарь, указывая ему дорогу? Какую ручку он нажал, прежде чем переступить порог преисподней? Из какого каменного склепа повеяло на него едким и холодным ветром? Ему еще ни разу не приходилось работать ночью, ни разу под крышей, которую не видно в черной мгле помещения, но от которой трудно дышать. Ни разу не ползал на коленях перед камнем в бледном свете ручного фонаря. Впрочем, сам старик позаботился о Латтке. Он, как слепец, невозмутимо маячил за спиной бригадира и Антека и точно так же, как они, устремился вниз, к огромной яме в красной плавильной печи. Но старик, у которого под глазами набрякли свинцового цвета мешки, перехватил его у входа. Потом отозвал его в сторону, где возвышалась целая гора желтых панелей, перевернул одну из них и положил Латтке под ноги, указав загрубелым ногтем на трещину в свинце. Тесаный камень, это был жженый шамот, тянул килограммов на двести. И вот Латтке предстояло стесать этот камень почти на четверть. Но прежде всего надо было придать ему соответствующие размеры, с тем чтобы он вплотную сел в фундамент новой печи. Долото и кувалда оттягивали ему руки. Противно ему было еще и оттого, что здесь он был вынужден корчить из себя специалиста. Повсюду сновали мастера-стеклодувы, занятые подсобной работой. Они ни за что не должны были догадаться, что по профессии он плотник, да к тому же еще начинающий. Деньги ему платили как каменщику, который клал плавильную печь. Значит, надо этому соответствовать. Всю ночную смену. Он взялся за незнакомое и хитрое дело. Сам пошел на это, никто не неволил, поэтому и не имеешь морального права к кому-то обращаться за помощью. Не хватает только, чтобы увидели твое растерянное лицо. Будь я в здравом уме и памяти, ни за что бы на это не пошел, подумал Латтке.