Збигнев Домино - Пора по домам, ребята

— Взбесилась баба, совсем спятила, — подытожил дед и, кряхтя, взобрался на печь, где ему казалось удобнее и теплее спать.

— Пройдет у Вальки всякая охота, когда завтра заставлю ее пилить, ох, пройдет. А теперь марш ужинать и спать, как только рассветет — приступим к работе…

Ульяна разлила в миски густой картофельный суп. Ели молча. Молча укладывались спать. Ульяна задула лампу. Тлеющие в печи угольки мерцали красноватым светом. Женщины беспокойно вертелись, вздыхали, некоторые еще шептали что-то про себя. Только дед Ефим, едва коснулся головой теплой печи, тотчас же захрапел…

Сташек долго не мог уснуть… Ворочался с боку на бок, разглядывал ползающие по потолку тени и зеленоватый свет луны, заглядывающей в избу через небольшое окошко, которое мороз украсил серебристыми листьями папоротника. О чем он думал? О матери, отце, Калиновой, Польше, войне… Если бы мама была жива, он был бы рядом с ней, работал бы для нее. Надо весной поправить могилу. Что будет, когда придет время возвращаться, не оставлять же ее здесь, на чужбине. Что же с отцом? Газеты пишут, люди говорят, что вместо фронта польская армия ушла куда-то за границу. За какую границу, куда? Не может быть, чтобы нас оставили, а сами ушли. Ведь здесь столько польских семей. А русские опять смеются, бабы пальцами на поляков показывают — изменники, трусы, дезертиры. В Калюче на Пойме живут несколько польских мужиков, которые по разным причинам не ушли тогда вместе с отцом и теперь от стыда не могут взглянуть бабам в глаза. А бабы всегда бабы: день поссорит — ночь помирит. Хорошо, что хоть эти мужики остались в поселке. Две бригады поляков рубят лес в тайге, некоторые из них, набившие руку в плотницком деле, строят пристань на Пойме. Работают и клянут свое правительство, поскольку снова не знают, что же будет с Польшей. А уже казалось, что Сикорский приведет их с чужой земли на польскую, как когда-то генерал Домбровский.

А теперь опять все перемешалось. Снова не доверяют. Под Сталинградом русские сражаются из последних сил, а польская армия ушла в Иран…

Мама была уже тяжело больной. Отца скрутила малярия. Соседки Земнякова и Кухарская собирались в далекий Тулун, там вроде находилось польское представительство, которое оказывало полякам материальную помощь, регистрировало их и давало различную информацию о Польше. Сташек отправился вместе с ними. Дорога заняла три дня, только в одну сторону. Стоял июнь. Было тепло. Ночевали в тайге, бодрствуя по очереди под вековыми соснами, чтобы какой-нибудь зверь или кто-то еще не застиг их врасплох. Шли быстро, по нескольку десятков километров в день, надежда придавала им сил. Когда увидели наконец с пригорка небольшой городок на той стороне реки — поняли, что их долгий путь подошел к концу. Присели на минутку, слизали с ладоней оставшиеся на дне узелков крохи от картофельных оладий, напились родниковой воды и спустились к реке, к парому…

Тулун — городок, утопавший в зелени лиственниц, вытянулся несколькими улочками вдоль реки. Осмотрелись вокруг, ища польское представительство, поскольку расспрашивать не осмеливались. Сташек первым увидел его, и голова у него закружилась: чуть в глубине улочки на внушительном здании с застекленным зеленым крыльцом развевался бело-красный флаг.

— Вон оно, смотрите! — Ему показалось, что он закричал во весь голос, а на самом деле едва выдавил из себя эти слова, ибо в горле у него пересохло от волнения.

— Польский флаг, наш, — прошептала посиневшими губами Земнякова.

— Во имя отца и сына и святого духа, — перекрестилась Кухарская, — в самом деле, наш…

Прежде чем подняться по лестнице, женщины долго вытирали потрескавшиеся, натруженные дальней дорогой ступни. Постучали тихонько. Никто не отвечал. Земнякова, которая взяла на себя роль старшей, нажала ручку. Большая дверь. А на ней табличка: «Представительство консульства Польской Республики, прием посетителей ежедневно с 8 до 12 часов, кроме суббот, воскресений и праздников (религиозных и государственных)». Часов у них не было, поэтому они не знали, который час. Откровенно говоря, даже не знали, какой сегодня день. А вдруг, не дай боже, сегодня какой-нибудь праздник?

— Ведь мы же пришли издалека, — громко оправдывалась Земнякова и снова постучала. Никто не отвечал.

— Не дай боже, закрыто? — перепугалась Кухарская.

Земнякова постучала еще раз и нажала ручку. Дверь открылась, и они вошли в просторную, светлую комнату. На стене напротив — белый орел и фотография какого-то генерала. И не Пилсудского, и не Рыдз-Смиглого, их портреты Сташек помнил со школы. Он догадался, что это, наверное, генерал Сикорский, который пробудил столько надежд у здешних поляков. Два стола. На одном — вазочка с цветами, вдоль стен — несколько стульев. Никого нет. Но через приоткрытую дверь из соседней комнаты доносятся обрывки разговора, взрывы смеха. И ароматный запах кофе, вперемешку с табачным дымом. Вошедшие робко покашливают, переступают с ноги на ногу. Видимо, их услышали, так как голоса вдруг стихли и из-за двери выглянула какая-то женщина, но тотчас же скрылась и захлопнула ее. Однако спустя минуту все та же женщина вышла к ним. Сташек запомнил ее на всю жизнь. Красивая, высокая, голубоглазая блондинка, в светло-синем шелковом платье с короткими рукавами. Ярко накрашенные губы и такого же ярко-красного цвета длинные, холеные ногти. Земнякова с Кухарской — уставшие от дороги, босые, смущенные своим убогим видом — не успели сказать даже «здравствуйте», как блондинка, презрительно скривив ярко-красные губы, буркнула: