Збигнев Домино - Пора по домам, ребята

— Интересно, приедут сюда люди? Разделят эту землю или как?

— Наверняка, колхозы создадут.

— Ты, наверное, первым вступишь, да?

— А мне какое до этого дело, я городской. На завод пойду.

— «Ну какое ему дело, когда Лодзь ему мила». А ты, сапер, что делал на гражданке?

— Когда я шел по улице, люди хватались за пуговицы.

— Трубочист? Вот это да!..

— Поэтому, наверное, тебе так и везет с минами.

— Интересно, когда нас распустят по домам?

— А мне не к спеху. Мне ехать некуда.

— А ты откуда?

— Из Подолии. А мои старики еще за Уралом…

— Вези их сюда. Смотри, сколько здесь земли.

— Да уж климат больно здесь холодный, не по мне.

— А немец сюда, случайно, не вернется?

— А ты здесь зачем? Истории тебя, что ли, не учили?

— История историей…

— А эта швабка ничего себе здесь жила, верно?

— Девчата рассказывают, что эта баронесса была настоящая ведьма. Из-за нее одна из наших помешалась.

— Седая такая, красивая. Ребята говорят, что ее голой во дворце поймали.

— Вот, наверное, обрадовались.

— Ты женат, Зелек?

— Конечно.

— А дети есть?

— Пацан.

— Простоквашки бы сейчас хорошо отведать.

— И с бабой на сене переспать.

— Ржаного хлеба с маслом.

— А жаворонки здесь такие же, как и у нас.

— Закуришь, старший сержант?

— Сапер, ты лучше меня угости. Наш командир как барышня — не пьет, не курит.

— Как ты думаешь, старший сержант, когда нас демобилизуют? Самое время по домам…

По домам… Надо его сначала иметь, этот дом. Родак не любил таких разговоров. Попросту боялся их. Поэтому буркнул в ответ что-то не очень любезное, объявил сбор и повел взвод во дворец. К вечеру пошел к морю. Грустно, неспокойно было на душе, хотелось побыть одному. Да и море он еще не разглядел как следует, не попробовал морской воды. Все времени не было.

Обрывистый, изрезанный берег. Карликовые, пригнутые сильными ветрами сосенки. Чистый сыпучий песок на просторном пляже. Море!

Он любовался набегавшими пенистыми волнами. Наклонился, зачерпнул морской воды, хотелось попробовать на вкус. Вода оказалась горько-соленой. Это его удивило. Потом набрал плоские камешки и попробовал пускать их «вскачь» по воде. Не получилось. Камешки тонули. Долго-долго бродил он по пустынному пляжу, разглядывал замок и парк. Со стороны моря виднелись пышные кроны деревьев, башенки и несколько окон. Вскарабкался на высокий песчаный берег и сел под сосной. Огромный диск багрового солнца опускался в море. Хорошо здесь было. Никогда он не попадал в такие места. А маме здесь понравилось бы? Она никогда не видела моря, если бы видела, то, наверное, вспомнила бы о нем? Отец тоже не видел. До войны из Калиновой он никуда не выезжал. Действительную воинскую службу проходил в близлежащем Жешове и на западе дальше Дембицы не бывал. Вернулся из армии, женился. А потом уехал в Подолию, под Залещики, где княгиня Любомирская делила свое имение и продавала польским крестьянам по клочку плодородной земли. Сташек родился еще в Калиновой. Там же пошел в школу. Он до сих пор хорошо помнит старую, крытую соломой дедушкину халупу, заросший ракитником Струг и холмистые окрестности Калиновой. В Подолии рос виноград, вызревали арбузы, сочные дыни, росла сахарная свекла и кукуруза, золотились колосья пшеницы.

распевая по-польски, дразнили его в школе украинские ребятишки. А он как умел отвечал по-украински:

Но сразу же после этого вместе гоняли мяч на спортивной площадке, только пыль стояла столбом. А вернувшись из школы, пасли коров, пекли в костре картошку и молодую сладкую кукурузу, которую вместе таскали, чаще всего с помещичьего поля. Вместе дергали девчонок за косы. Играли в «жмурки», индейцев и войну.

В сентябре 1939 года Сташек должен был пойти в гимназию. Его даже приняли. Отец заплатил за учебу, хотя, честно говоря, не очень-то хотел, чтобы его сын учился дальше. «А кто на хозяйстве останется», — упорствовал он, когда мать все же настаивала отдать сына в гимназию. Война! Весь прежний мир Сташека перевернулся вверх ногами. Да и не только Сташека. Война раскидала людей, как буря осенние листья, и поляков раскидала по всему свету…

Эшелон с переселенцами, в котором оказалась семья Родаков, направлялся в Канск, неподалеку от Иркутска. А от железнодорожной станции их еще почти две недели везли санями до затерявшейся в лиственнично-кедровой тайге реки Поймы. Там, на берегу ее, когда пришла их первая, запоздалая, но буйная сибирская весна, похоронили мать. Отец говорил, что мама простудилась и заболела гриппом. А Сташек был уверен, что мать умерла от тоски. Уже в Подолии она тосковала по Калиновой, где остался ее мир, край ее молодости. Это она привила Сташеку любовь и привязанность к этой бедной деревушке у подножья горы, к ее жителям, к солнцу и природе. К усатому деду Леону, к бойкой как живчик и бедной как церковная мышь бабке Хухлине. К белокаменному, окаймленному кленовым лесом старому монастырю на Борковской горе. К вишневому саду, к Стругу. Если позднее, во время своих скитаний, он пытался представить себе Польшу, то всегда вспоминал родную Калиновую в солнечное, весеннее, росистое утро. Такой образ Польши оставила ему мать. Когда в июле сорок четвертого года он вошел с Войском Польским в Люблин, то написал письмо родным. Сообщил номер полевой почты. Ответ получил уже под Варшавой, в Праге. Дядя Изидор писал: