Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

— Скорее… Я хочу тебя.

Неловко обернувшись к ней, он прочел все по ее глазам и стал срывать с себя одежду. Потянув кверху подол, женщина растворилась и впустила его, но чуть ли не в тот самый миг поняла, что совершает ошибку: соитие было беглым и потным, как поспешное рукопожатие переставших доверять друг другу людей. Вслед за ним, как издевка, пришло наслаждение — краткое, словно всхлип. Униженная испытанным удовольствием, она подумала: «Любиться с ним — все равно что признать в себе шлюху. Будто бы он берет не тебя, а только твое незнакомое тело… От этого человека у меня должен родиться ребенок. Завтра мы втроем войдем в Город Мертвых и станем жить у Проклятой реки. У меня в запасе четыре месяца, в течение которых можно не подпускать его к себе. Да он, пожалуй, и сам не захочет…»

Безмолвно взяв на плечи ношу и приладив к ней враз погрузневшее утро, они пошли вниз по тропе, женщина — впереди, мужчина — за нею. Он видел, как подозрительно дрожат ее ноги, обутые в меховые чехлы, и умирал от стыда. Посреди реки белели шесть старых склепов — остатки зубов на щербатом черепе вечности. Все другое вокруг было пустотой и горами. Только в низине дымила крышами жизнь, настороженно ожидая их приближения…

VIII

Как из маленькой тучи рождается гром, как в мелкой личинке спит будущий червь, — так и долгая грусть переходит в печаль, а печаль вырастает в отчаяние.

С ней приключилась страшная беда: она вдруг поняла, что не беременна. С тех пор как поселилась здесь, женщина не ведала покоя: какая-то странная сила сжимала ей душу укором и подозрением, избавиться от которого, как ни пыталась, она не могла. С каждым днем она ощущала, что становится легче, а живот ее неумолимо стягивает изнутри тугим узлом. Лицо ее осунулось, грудь отощала и поникла, затвердев понурыми сосками в унылую боль, схожую с той, что лепит в желудке голод, а в промеж-ности слезой копилась влага, как от неутоленного желания, пришедшего из невнятно-противного сна.

Сперва она подумала, что это все — от зависти, которую, должно быть, испытывала к ней та, другая — жена Хамыца, в чьем доме на правах гостей провели они семь первых дней. Потому она настояла на том, чтобы перебраться в шалаш (мысль перейти в хадзар к Ацамазу была настолько же дикой, как и затея уйти добровольно в какой-нибудь склеп), но и там, несмотря на л жаркие ее, упрямые молитвы, она продолжала худеть и возвращаться телом в прежнюю девчонку. Как собака, линяя, меняет шкуру, так и она стремительно избавлялась от своих волос: расчесываясь по утрам, она обнаруживала, что они выпадают целыми прядями, которые потом в дурной задумчивости заплетались ею в мертвые венки. Однако волосы ее чудесным образом едва ли не к вечеру, казалось, отрастали вновь, чуть изменив свой цвет: словно искупанные в жидком солнце, они золотились на голове короткими густыми завитками, делая ее похожей на сошедшего с небес повзрослевшего херувима. Стыдясь своих превращений, она плотно повязывала голову черным платком, который снимала лишь на ночь, и то — после того, как задует лучину. В ней не осталось слез.

В присутствии мужчины она вела себя так, будто ничего не случилось, но, бывало, впадала в оцепенение, откуда ее выводила разве что одна и та же назойливая мысль, которую она прятала от него в новой складке над переносицей. Сначала он ей не мешал, надеясь что все хоть как-то, да образуется. Вскоре, однако, признался себе, что она покидает его у него на глазах, и попытался пробиться к ее охладевшей душе через усыхающее день ото дня и вновь такое желанное тело. Тело ответило ему самоотверженной страстью, но душа еще больше остыла.

Рядом трудилась, примеряя краски, весна. Глядя на нее посторонним взглядом, он предельным образом понимал, что жизнь его кончена. Она утратила тот восхитительный и главный смысл, который, в сущности, и прежде был обманом. Разница состояла лишь в том, что теперь этого обмана больше нет, а есть только мнимая значимость времени, оскверняющего торжественную будничность пустоты. Раз за разом испытывая удачу (которая, он знал теперь, была не чем иным, как длинным поводком к удавке), он вброд отправлялся к склепам, где щупал руками покой пожелтевших костей, завидуя их равнодушию к своей истребленной памяти и полученной в награду возможности разъять себя на эти бледные осколки исчезнувших воль и судеб, смешавшихся в древней пыли, подобно отсыревшим головешкам для так и не состоявшегося костра. Усаживаясь на корточках под все еще прочными полатями, он давал своему сердцу передохнуть, потому что в склепах боль всегда отпускала. Впрочем, неправда: она лишь ненадолго замирала в молчаливом почтении. Он обнаружил, что когда недели напролет чувствуешь одно и то же, начинаешь понимать, что такое бесчувственность. Иногда только сердце перевернется с боку на бок и уколет тебя, словно раздавленный деревом еж, которого ты вытащил из-под срубленной под корень лиственницы, что пошла на доски возводимого сдобща моста.