Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

— Что с вами? Обе будто кверху ногами росли…

От вида крови Марию воротит. Она спешит во двор переждать там мгновенье. Муж ее смотрит ей прямо в лицо. За столом никто и не видит, как они, приласкав друг друга глазами, разом вдруг полыхнули душой. У Тотраза сжимается сердце от боли. Хмель прощает ему невниманье. Когда Мария исчезает в пристройке, муж ее переводит взгляд на Алана.

Тот отвечает ему чуть приметным кивком. Он все понимает. В этот миг Алан ему больше, чем просто сосед, больше, чем друг, и больше, чем был все эти годы. Их навеки сроднила любовь к этой женщине, ради которой они пережили в себе ревность, подлость, отчаяние, ненависть, гордость…

Софья чуть притомилась, снимает передник и отряхивает с него воздушную пыль от муки. Положив два куска пирога и осколок овечьего сыра на миску, уходит в хадзар. Малыш уже спит. Его мать сидит, уронив голову на руки и склонившись над люлькой. Впечатленье такое, что она прильнула губами к сладкой струйке его спокойного сна и никак не может напиться.

— На, поешь, — предлагает ей Софья.

— Спасибо, Мария, — отвечает ей та, и Софья думает: с тех пор, как мы поменялись местами с сестрой, никто из них не ошибся ни разу. Странно. Неужто дело лишь в платье? А может, в том, что у нас с ней теперь два различных пути?.. Ее — по любви, а мой — по терпенью? В глубине души она понимает, что это не так, но боится спугнуть свое счастье. Она любит Алана, а тот почти уже любит ее. А почти — почти и не слово, ведь правда?..

Жена Хамыца плавна каждым жестом, каждым движением. Материнства в ней столько, что Софья чувствует себя рядом с нею недозрелым птенцом. В порыве нежности она обнимает ее, прижимаясь щекой к ее коже, пахнущей свежим пшеничным зерном, замечает на шее веснушки. Они так хороши, что хочется ей об этом сказать, но она не решается. Вместо этого она произносит другое:

— Я пойду. Не скучай.

Звучит глупо, и улыбка супруги Хамыца о том говорит. На улице ветер цепляет Софью за платье, треплет ногтем косынку, играет светом в снежки с частоколом ресниц. Мужчины сидят за столом, погрузнев голосами, и ждут, когда сквозь череду нескончаемых тостов подберется к ним вечер и разведет их всех по домам.

Казгери среди них нынче тоже совсем не скучает. Обычно, стоит ему засидеться с четверть часа, как его настигает удушливой жаждой лихорадка движенья. Ему хочется быстро, проворно бежать, догоняя себя в перебивах дыханья. Но сегодня он занят другим: сочиняет Хамыцу беду. Ведь тот обокрал его дважды: первый раз — когда потрошил богатый тайник, а сейчас вот — второй: он присвоил себе чужое отцовство.

Казгери верит в то, что это он сам тогда постарался. Почему же иначе за целых семь лет до того Хамыц, как ни тужился, породить никого не сподобился? Для Казгери тут все ясно: его семя сильней. Он способен зачать им, не познав даже женщины. Они ему так же противны, как и пять лет назад. Но разве что-то это меняет? Просто он больше мужчина, чем все эти мозгляки, которым всякий раз приходится столько пыхтеть и стараться, прежде чем женское лоно согласится явить им помет. С Казгери все иначе. Он может зачать даже взглядом. Вернее, только взглядом и может зачать. Чтобы в том убедиться, довольно любому неверу взглянуть на кривущие ноги младенца. А Хамыц — тот в сравнении с ним холощеный. Ему от меня не уйти, рассуждает сам про себя Казгери, выбирая из многих возможностей ту, что позволит ему поквитаться пусть не скоро, зато уж враспах и наверно… Казгери не скучает сегодня. В нем радостью копится злость.

Цоцко ощущает тревогу. Много месяцев минуло, а племянник по-прежнему трус. По тому, что он больше о бронзе с ним не обмолвился, Цоцко догадался, что он ее отыскал. В самом деле, там, куда он его подложил, олененка спустя день уже не было. Однако проходили недели, осень сменилась зимой, вслед за ними распутицей и дождями прошмыгнула весна, а теперь уже лето в разгаре, но месть Казгери не спешит. Если б он о ней не помышлял, непременно доверился б дяде: тот бы точно Алану кражи такой не спустил. Но Казгери затаился, а значит, готовился сам. Приходилось терпеть. Куда же деваться? У Цоцко порой поджимает тоскою живот. При этом чувство такое, что он обманул сам себя. Он гонит его из своих наторелых и кряжистых мыслей, как шелудивого пса со двора. Одно хорошо: Роксана ему почти теперь и не снится. Так, — разве что промелькнет иной раз на скаку и обдаст его жаром дыханья. Чтобы отвлечься, Цоцко принимается думать о том, как поступит, когда их покинет отец. Недолго уж… Скоро отмучится. А пока он живой, нужно стеречься Дзака. В последнее время той не сидится на месте, прямо квочка на треснувшем яйце. Поручу-ка жене присмотреться… Арака туманит, колеблет, рябит его взгляд. Хорошо… Плохо только, что после придет отрезвленье. «Боже, как я их всех ненавижу!..», — размышляет Цоцко про себя.