Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

— Началось. Уходи, — велит ему прямо с порога Мария.

Он не знает, что делать. Ему нужно войти и увидеть ее, передать в руку клятву, но он лишь стоит истуканом, понимая, что его сейчас попросту нет. Есть только тот, кто готовится выйти на свет из нее, огласив появление криком. В комнате тихо, и это Хамыца пугает. Положив люльку наземь, он плетется во двор, отворяет калитку, натыкается взглядом на Казгери и кивает ему машинально. Тот взволнован и бледен, но Хамыцу, конечно же, не до него. Солнце ярко блестит на реке переливчатой лавой, и Хамыц, передумав, сворачивает к ближней горе. Он и не помнит, как добрался до той самой расселины, где когда-то, семь лет назад, коротал свои ночи Тотраз. Легши внутрь, Хамыц широко растворяет глаза, но увидеть какую-то мысль ему сейчас не под силу. Так скользит мимо час, потом два. Потом он вдруг слышит, как воздух взрывает винтовочный выстрел, и цепенеет душой. Все. Пора.

Пока идет к дому, он пытается сдерживать шаг. На пороге хадзара — Тотраз, Ацамаз и Алан. Лица их освещают улыбки. Слава Богу, все кончилось. Если есть в мире счастье, то — вот оно…

Оно застилает Хамыцу глаза и не видит парения ястреба над его плоской крышей. Заметить, как там же кружат вороньем беспокойные мысли Цоцко, ему уж совсем недосуг.

У Хамыца рождается мальчик.

X

— Назовем его Георгий, в честь Уастырджи [17] Уастырджи — Святой Георгий, покровитель воинов и путников (осет.). , ведшего его к нам сюда по трудам и тревогам столько в точности лет, сколько вместе дает святое число. Так и быть тому!.. Аминь.

Они помолились. Каждый из них окропил ребенка тремя каплями араки и осенил крестным знаменьем. Запахнув на нем холщовые пеленки, Софья поклонилась и быстро исчезла с корзинкой в двери Хамыцева дома.

Выпив из рога, мужчины отведали свежей баранины, пирогов с горячей начинкой из сыра и ковырнули чурек. Хамыц привечал сегодня гостей. Четверо были ему совсем и не в радость, но что тут поделать, когда ты им сосед. По правую руку сидел Ацамаз, по левую — лучший из лучших друзей, беспалый Тотраз. Вслед за ними — не по возрасту, а по значению — восседали Алан, Туган, холодный глазами Цоцко и его два племянника. Все как положено в кувд. И Хамыц здесь хозяин. Женщины все хлопотали в летней пристройке. Муки им отмерено столько, что достанет с лихвой на все трое суток. Радуйтесь, гости, пейте, ешьте и смейтесь!..

Погожий и ласковый, день дышал на них с гор приятной прохладой. Из низины доносился гремучий голос реки. Небо было синим, широким, как бескрайняя свежестью заводь для дымчатых облаков. Тосты шли друг за другом в должном порядке, навевая слезливость на сонных кобыл.

Когда подняли тост за отца, Казгери поперхнулся, закашлялся, лицо побагровело, а выпученные глаза налились слезами, кровью и, кажется, стоном.

— Ты чего это? — спросил недовольно Туган.

— Сам не знаю, — ответил тот, отдышавшись. — Видать, горлом ошибся.

Случилось — забылось. С кем не бывает! Только почему это Ацамаз так внезапно нахмурился и помрачнел, будто опять заподозрил неладное? Вечно с ним так — насупится ни с того ни с сего и уйдет, словно камнем на дно, своим взглядом туда, где темно, как в пещере. Отправляться следом за ним никто не спешит: не портить же праздник!.. Поглядеть на Алана — тот уже захмелел, потерялся улыбкой в расплывчатом солнце. У Тотраза привольно на сердце, как крыльям в высоком полете. Сегодня их дружба с Хамыцем венчается подлинной радостью. Да и застолье, похоже, на славу.

— За таким столом не грех и состариться, — Тотраз подставляет свой рог под кувшин, который склоняет над ним старший мальчишка Цоцко. — Надо проверить мальца. Пока мы сидим да пируем, он уж, поди, перерос свою люльку, ходить научился, усы отрастил и кинжал примеряет.

Шутить Тотраз не мастак, но иногда ему почти удается. Гости довольно смеются. Честь и хвала этому дню!

Прикорнув в волнистой тени хадзара, счастливая мать кормит мальчика грудью. Молоко ее пахнет глиной, солнечным светом и росистой травой. Младенец сосет, не сводя с нее глаз. В них еще плещется лужицей вечность. Скоро она начнет уступать любопытству мгновенья и времени. Но пока оно от них далеко. Им оно и не нужно, потому что мать с младенцем вполне обходятся тем, что умещается в ее объятия и налитую силою грудь.

Все эти дни женщина копит в себе отраду и гордость. Она и не помнит, что было с ней до сих пор. Прошлое превратилось в труху и рассыпалось с первым же ветром. Роды она почти не услышала, так была занята тишиной. Чтоб ее не спугнуть, она ни разу не вскрикнула, не застонала. В сравнении с тем, что ее занимало, боль была так ничтожна, что она ее не заметила. А потом тишина откликнулась жизнью, стала хныкать и превратилась вот в этот комок, дороже которого в целом свете нет ничего и не будет, и это, пожалуй, в нем, в свете, самое лучшее…