Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

IX

В ту же ночь она понесла. Что-то тихо сказало ей правду, отозвавшись внутри каплей света на ее задумчивый взгляд. Он бродил в ней по тонкому звону души, предвещая великую радость, и берег ощущенье чудесной прохлады, из которой дрожащим мерцаньем ростка возрождалась в ней новая жизнь. Глядеть прямо внутрь себя было истинным счастьем, потому что мудрее того, что в ней было сейчас сплошной добротой и любовью, в этом трудном и хлопотном мире испокон всех ушедших, а также грядущих времен, ничего никогда не водилось. Да, она понесла. Слава Боже, Тебе и Твоей всепрощающей милости!..

Хамыцу она ничего не сказала. Эту радость сперва нужно было взрастить, удержать и, конечно, не сглазить. Слишком долго она дожидалась ее в бесконечном молчании дней. Слишком часто та от нее ускользала.

Осень шла своим чередом, насылая им ветры, туманы и пас-мурь, теребила одежды и ухала ночью совой в дымоход, но на сердце у женщины колыхался восторженной гладью покой, от которого в доме сразу делалось словно пригожей. Ей хотелось дарить себя без оглядки тому, кто покамест не взял себе риска не то что поверить, но даже спросить ее, пусть бы только глазами, отводя их растроганно прочь от ее просветлевшего лика. Если он догадался, то сам же и принял игру, притворяясь, что все в их желаньях как прежде. Теперь они оба, Хамыц и она, дорожили до скупости каждым пройденным днем, как подарком, ниспосланным небом, а их руки — их руки творили мечту из любого занятия и дела: охоты, посева, готовки, косьбы, колки дров, уборки двора, легкой скуки помола, перешепта бесед ни о чем, когда их голоса, заплетаясь вместе с руками в мелодию хрупкого счастья, говорили им больше, чем какие угодно слова, чем политые солнечной пылью стыдливые взгляды под утро и больше, много больше, чем в тысячный раз познававшие в темноте друг друга тела, потому что теперь им хватало простого пожатья плеча, заслонившего их от сомнения, летучести пальцев, тронувших краешек платья, морщинку щеки, угадавших — на ощупь — благодарность мгновенья. Им хватало дыхания рядом с собой, подхватившего общую мысль и внимавшего долгий безмолвный ответ из едва приоткрывшихся губ, на которые можно наткнуться вслепую ладонью. Теперь им хватало того, чего прежде казалось так мало. Теперь им хватало себя, потому что их теперь сделалось трое…

По зиме она сшила себе пуховый корсаж, защищаясь от холода, а Хамыц натаскал им в хадзар непокорную зелень душистых еловых ветвей. А потом они встретили год, свежее и чище которого был разве что теплый, пушистый, искрящийся снег, покрывавший им счастье уютом.

Как-то раз муж принес в дом из леса задорного рыжика — белку, смастерив для нее просторную клеть. Подавать на ладони орешки из шишек было очень приятно, щекотно, но все же, через день или два, порешили они ее отпустить: побоялись ее несвободы. Предостаточно было огня в очаге, чтоб часами смотреть на его бескорыстную, гибкую ласку. Опасаясь простуды, он просил ее пить отвар облепихи, янтарем обжигавший ей глотку. Иногда, прислонившись друг к другу плечом, они слушали тихое пенье. Сочинившись из ветра, огня и любви, оно плавало в воздухе легкой заботой о главном — о том, что им предстоит, когда жизнь в ней созреет и станет проситься на волю.

А потом наступила весна, и он стал подносить ей с рассветом ароматную россыпь подснежников, отогретых сперва у него на груди. Иногда к ним ему удавалось добавить горсть фиалок и ноготки желтых крокусов, и он говорил:

— Вот, взгляни-ка, скала разродилась. Прямо диву даюсь, до чего же тебе повезло.

И она понимала, что это неправда, что цветы он принес не с ближней горы, а с далекой альпийской вершины, что он сделал это вчера, а потом все цветы схоронил под соломой и шерстью в сарае, обвязав их короткие стебли лоскутом своего башлыка. Он такой стал хитрющий и глупый, что она и не помнила, каким же он был всего лишь полгода назад, когда было их двое и этого было так мало…

— Знаешь, лучше тебе полежать еще лишний часок, — говорил ей Хамыц, и она отвечала:

— Лучше б мне вообще не вставать. Тогда ты узнаешь, что такое плохая жена. Я стала ленивой и толстой. Тебе меня ни за что не поднять.

— Ты стала красивой. А толстой ты будешь недолго. К тому же мне нет в том нужды, чтоб тебя поднимать. Но если ты очень попросишь — могу попытаться.

— Не надо. Не желаю тебя надрывать.

— Коли вдруг передумаешь, скажи мне заранее. Не хочу я напрасно пупом рисковать: неплохо бы мне для начала попрыгать в обнимку с кобылой. Все легче…