Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

— Я так рад… Наконец-то, — произносит старик. — Еще бы!.. Конечно… Я верил, что так и случится…

— Вот и славно, — с облегченьем вздыхает Дзака, берет в свои ладони его голову и ласково кладет к себе на грудь. Такое она себе позволяет впервые. Впрочем, с этого дня она себе и не такое позволит.

— Нам нужен свой дом. Свои нары. Люлька своя и очаг. Я давно об этом мечтаю…

Она опять почти не врет. Стройка заканчивается к самой Пасхе. В семействе двойная радость: по весне жена Цоцко и Дзака — обе ждут прибавления. Роксана не играет больше с детьми. Наверное, те чересчур подросли, а может, ей сделалось скучно. Ей почти двадцать шесть. Хотя нет, должно быть, поболе. Но возраст, как прежде, обходит ее стороной: все та же девчонка-подросток с большими глазами, большими губами цвета кизиловой ягоды и легкой поступью скакуна. Ее снова манит дорога. Тем паче что вскоре рождается у нее не брат, а сестра.

От бремени Дзака разрешается на две недели раньше снохи. У той опять мальчик, четвертый. Но дело не в нем. Дело в том, что Роксана больше отцу не нужна. Она это чувствует кожей, особенно когда склоняется над люлькой и гладит пальцами пухлое тельце с родимым пятном между ног. У нее такое чувство, словно это она наследила здесь черной слезой. Девочку звать Ацырухс [16] Ацырухс — дословно — божественный свет (осет.). Имя прославленной красавицы в осетинском нартском эпосе. В одних сказаниях она дочь Солнца, в других — алдара, сестра или воспитанница великанов. . В самом деле она будто соткана вся из солнца и света. В ней их больше, чем в небе или луне.

Цоцко пытается жить безразличьем наружу. Дзака не дает покоя унылая мысль, что он далеко не повержен. Цоцко ведет себя так, будто ничего непредвиденного не произошло. Напротив, все идет так, как должно. Идет себе и идет, чего там такого?..

Как-то раз он, нарочно нетрезвый, позволяет себе ввалиться на женскую половину, когда кроме мачехи там и нет никого. Дзака кормит дочь грудью. Не сказав ей ни слова, он берет ее волосы в руку, нахально заглядывает в лицо, а другой рукой шарит незряче в открытом разрезе, больно сжимает выловленный оттуда сосок. Дохнув на нее перегаром, поднимает ладонь, нюхает белую каплю, задрав голову, ловит каплю себе на язык и с издевательским чавканьем пробует молоко на вкус. Потом удовлетворенно кивает, но, прежде чем выскользнуть за порог, неожиданно бьет наотмашь мачеху по лицу. Вот и вся его месть. А больше — ничего, словно все прощено и забыто.

Но спустя ровно год, в такой же почти гладкий день, мальчик его умирает от кори, заразившись от дочки Дзака. Сама Ацырухс поправляется. Жена Цоцко сереет лицом и глохнет от горя. По ночам она громко беседует, проклиная весь дом и Дзака. Цоцко пытается ее утихомирить руками и ласками, веревкой, потом кнутом, но даже к боли она безучастна. У него ничего не выходит.

— Оставь, — говорит отец. — Время ее образумит. А на крики ее я и Женщина не обращаем внимания. Пусть ее говорит и ругается… Это пройдет.

Цоцко безучастно кивает. Той же ночью к нему приходит Дзака. Жена ее даже не замечает. Дзака настолько безумна, что остается в комнате с ним до рассвета. Уходя, она плачет. У Цоцко горько во рту, словно он жевал гребень. Чтобы не повторилось, на какое-то время он переходит спать к сыновьям. Дзака его ненавидит. Они снова враги. «Ну и черт с ней, — думает он, — черт с ней и с Роксаной…» Нет, неправда, он никогда ее не хотел. Ни одну, ни вторую. Та всегда была для него лишь сестрой.

Роксана страдает. Она будто ревнует отца к белокурой малютке, которую сама же и боготворит. Все это так глупо, что она переносит свой гнев на Дзака. Несколько раз они нехорошо, подло ссорятся. У Роксаны такое чувство, будто та ревнует не меньше ее. Разве возможна такая вот ерунда?..

Иногда ей хочется стать некрасивой и старой, и сидеть на лавке у теплой печи, сложив на дряблых коленях коричневые морщинистые руки. Ей хочется, чтобы умерла ее плоть. Какое счастье, должно бьггь, сжав бедра, обнаружить в своем средоточье лишь кисть сухого укропа, закрывшего промежность мягко-мертвым пучком!.. У нее же внутри по-прежнему жар. Все те же беда и томленье… «Я никому не нужна», — в тысячный раз в этот день привычно и скоро размышляет она, облизнув горячие губы, и уже точно знает, что ей опять не сдержаться. К полудню она запрягает коня…

Туган вполне счастлив. О жене его нечего и говорить: кончились ее страдания, сбылись молитвы. Оба они словно разом ожили и даже чуть округлились. У Тугана наметилось брюшко, а супруга его всем на диво разрумянилась в пламя щеками. «Похожи на двух воробьев у кормушки», — думает о них Казге-ри и весело, задиристо смеется.