Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

А он думает. Думает только об этом. Неужто нет на свете хитрости хитрее хитрой женщины? Не может быть такого. Если хочешь быть богом, надо помнить о том, что других богов нет. Стоило вспомнить про это отцу — и он снова стал исполином. Дзака ему в том помогла. Про нее им известно лишь то, что она сама рассказала. Что там правда, что — ложь, им пока не узнать. Говорит, что ушла от погони. Дескать, мужа убили абреки. Напали в дороге, когда он, она и сынок возвращались домой из дзуара, святилища, где дары подносили за то, что в семье их давно уже лад и достаток. Выходит, сами беду и накликали. Абреков [15] Абрек — разбойник (сев. — кавк.) напало с десяток. Муж, однако, был не из робких: разговаривал дерзко, — так, будто не о трех жизнях разом заботился, а о том лишь, чтоб честь свою не уронить. Постепенно те распалялись и ссорились. Не успел он кинжал свой достать, как вожак его пристрелил, вогнав пулю в лоб, как в полено. Сыну было двенадцать. Вроде не мальчик уже, но и явно не муж. Он крикнул, метнулся, выхватил из материнских волос костяную заколку и бросился на вожака. Целил в шею, но тот увернулся. А потом привязал его вожжей к подводе, распряг их коня, пустил тут же на склон, попастись, а мальчишке в рот сунул удила, приказав одному из абреков покрепче держать за узду. Потом все и вовсе пошло кувырком: отцепив от брички одно колесо, они покатили его к каменистой скале, прислонили к ней и приладили женщину сверху. Но попользовались ею не все: у двух или трех не хватило на это задору — после того, как вволю наслушались, как вопит ее сын. Отвернуться или хотя бы опустить ниже голову его не пускала узда. От отвращения Дзака почти ничего и не чувствовала, кроме тупой боли там, где прежде, прижатая ужасом к сердцу, трепыхалась птицей душа. Она все глядела на сына и не могла отвести своих глаз. Потом вожак притомился им мстить и приказал остальным собираться. Она все так же смотрела сыну в глаза и понимала о нем, что ему теперь лучше не жить, только вместе с тем думала, как его ей спасти, а потому постаралась уговорить его взглядом смилостивится над нею и не покидать. Муж валялся в подводе ненужным мешком, раскинув в стороны руки, лицо его оставалось повернутым прочь. Дзака говорит, что не сразу припомнила, кто там такой, когда отвернулась сама, чтобы не видеть, как абрек, державший узду и подаривший черед свой другому, приткнул дуло винтовки к виску ее сына и взвел тихий курок. Раздался выстрел, и ей сделалось легче, потому что теперь она могла никого не стыдиться и умереть. Однако вожак решил по-другому. Он приказал ее развязать и даже не трогать кобылу с повозкой. Они сами вырыли яму и скатили в нее мертвецов. Потом присыпали грунтом и предложили Дзака отправляться за ними туда, где всем на все наплевать. Она отказалась. Абреков она презирала: за излишней грубостью и бравадой скрывалось трусоватое смущение. Когда они уехали, она пригладила могилку, обняла ее и заснула, не заметив, как подступила ночь. В темноте ей вдруг сделалось страшно, как будто за нею, незрячей во мгле, следит сотней глаз заставший ее врасплох и почерневший стремительно мир, так что от страха она не могла пальцем пошевелить, не говоря уже о том, чтобы броситься в пропасть и покончить с собой. Потом ночь прошла, и она поняла, что зевает. Ей сделалось жутко при мысли о том, что она может спокойно зевать, когда в двух шагах от нее под землею томятся тела ее мужа и сына. Она растерялась. Рядом стояла кобыла с повозкой, которой абреки, прежде чем ускакать, вернули на ось колесо. В пыли под копытами валялась ее костяная заколка. Поправив волосы, Дзака вдела ее в косу, повязала платком, напилась воды из издохшего в прель бурдюка и уселась в подводу. Что-то твердое уткнулось ей снизу в бедро. Откинув солому, она разглядела кривой пистолет с длинным дулом, который ей откуда-то был точно знаком. Когда она наконец поняла, что это тот самый, что торчал из-за пояса застрелившего сына абрека, в груди у нее что-то всхлипнуло и порвалось. Отрыдавшись, Дзака взнуздала кобылу, укрыла повозку в лесу, а сама, отметив крестом перевязанных веток взгорок свежей земли, помчалась по следу убийц.

«Человек никогда не знает, ради чего живет, но еще меньше понимает, во имя чего он не умирает», — сказала она им в тот вечер, когда спустилась к обозу и попросила поесть. О том, что какой-нибудь час назад она познакомилась с Цоцко и Туганом, Дзака не обмолвилась словом. Так она дала им понять, что готова принять их в сообщники. Наряду с ее меткостью, подобная хитрость заставляла поверить их в то, что в здравом уме за правду принять можно было только с натяжкой. Но рассказ их потряс. Особенно пронял старика. Впервые в жизни они увидели, как тот прослезился. Не скрывая подробностей, она поведала им, как два с лишним года была занята одной только местью, подстерегая абреков что в дождь, что в снег в семи разных ущельях (включая два в Грузии и одно в Кабарде), пока не расправилась с каждым из тех, кто над ней надругался. Она сыпала их имена, загибала пальцы в счете, а на лице ее играла задумчивая улыбка, пока она вспоминала, как отстреливала их одного за другим, добывая тем самым оружие и порох для следующего. «Двоих я оставила, — сказала она. — Вожака и того, кто убил мне сынка. Я вдруг поняла, что лучше пули изведут их кошмары и страх. А убью их тогда, когда смогу сжалиться. Видит Бог, случится это не скоро…» По глазам отца они поняли, что он наконец повстречал свою тень — тень не плоти его, а души, — и была она в женском обличье. Рассказ его не только растрогал, но и странным образом возбудил. Поначалу он просто не захотел ее отпускать, — так ему было с ней интересно. Потом он увлекся, рискнул, дал себе волю и неожиданно встретил согласие… В нем так взыграло его естество, что он позабыл о годах и приличии. Впрочем, о приличиях он и прежде не слишком заботился. Но то, что происходило сейчас на глазах у целого рода, было вызовом. Отныне старик пренебрег куда большим, чем почтенье семьи или сыновья крепкая преданность: он дал им повод понять, что бог, которому, как похотливому жеребцу, попадает вожжа вдруг под хвост, уже и не бог вовсе, а старый развратник. С того дня, как Дзака приворотила его своею бедой, своим мстительным нравом, а вскоре — и женской покорностью, отец растерял все былое величие. Отныне у него, этого ожившего доблестью и громогласного исполина, появилась тень за спиной, и была эта тень в женском платье и с длинной косой…