Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Немного соврать было даже приятно. Сам-то он знал, что причина кроется в боли, которую он месяцами учился терпеть, разбивая в кровь кисть о деревья в лесу и обжигая ее крутым паром с кипящей кастрюли. В конце концов он почти ее приручил, свою боль. Теперь он не сомневался, что рука его выдержит истязания и пострашней. Тем более что она их определенно заслуживала: сколько он из-за нее пережил да намучился, не догадался бы и Цоцко, а у того глаз на секреты был наметан получше отцова. Однако даже брату было невдомек, что сжать правую руку в кулак Тутану было гораздо труднее, чем левую: плохо мирясь с несуразностью согнутых пальцев, ладонь мстила им тем, что совсем не давала уют. Поначалу любой неуклюжий удар мог выбить палец из сустава и серьезно травмировать кость. «Все равно что заставить лопату ногти срезать, — в отчаянии думал Туган о своей непутевой руке; в такие минуты он почти себя презирал. — Но здесь одно из двух: или я ее изувечу, или меня изувечит она…»

Как-то он явно переусердствовал: забывшись от боли, смазал новый удар и услыхал сухой хруст. В глазах почернело. Скорее всего на секунду он потерял и сознание. Когда он снова в себе его подобрал, возвратились и сами глаза. Они долго смотрели на трещину в толстой доске, потом увидели руку, разбитую в кровь. Однако на сей раз дело этим не обошлось: главный его бедокур, этот строптивый упряжной в ездовом порядке руки, был очевидным образом сломан. Рука стремительно пухла. Палец был вывихнут и наливался лиловым соцветьем кругов у последней фаланги, странным образом выгнутой внутрь (словно обернувшаяся на оклик шея ладони в тщетных поисках несуществующей головы). Потом боль приосанилась, перестала кричать и надулась. Туган старался с нею поладить: сперва убаюкал ее на весу, потом нежно подул, остудил немного от жара, осторожно сходил к роднику, обвязал ее плотно, надежно узелком чуть колючей воды, дождался, когда посинеет, обложил подорожными листьями и унес боль с собою домой.

Она тоже была терпелива. Но куда тягаться ей с ним! Через неделю боль все же сдалась. «Вот и славно, — сказал ему брат, — теперь твой урод стал еще и хромым. Да ведь ему не бежать. Радуйся, что не попортил другие». Туган и радовался. Особенно когда выяснил, что отныне скандалист присмирел и стал ловчее сворачиваться в ладони. Все равно что отмычное лезвие в большой складной нож. А драться ему и прежде-то было приятно. Привязаться же к слову было вовсе легко. О них-то ведь всякое говорили…

Женился он по указке отца. «Бери жену, пока бедный. Поймет, что у тебя за душой что-то есть, — возомнит о себе невесть что, а потом и тебя заставит поверить. Выбирай, как хорошего пса, — потоще чтоб да позлей. Глядишь, угадаешь. А не угадаешь — ненавидеть научишься. Все польза…» Он и выбрал. Взял из бедных — беднейшую, зато с норовом и не без ума. Она охотно трудилась как в поле, на меже, так и по дому, в хадзаре. Мать тоже ее одобряла. Невестка не знала устали ни днем, ни ночью. Она выказала такое рвение, что сразу после свадьбы Туган, краснея под взглядом отца, смастерил себе новые нары: прежние были стары и громко стонали от неуемных утех молодых. Но, как они ни старались, а детей у них не было. Быть может, потому что им была не судьба там осесть, — точно так же, как там, где отец сотворил ту задумку с конями, где они за двадцать пять прожитых лет сумели с землей не сродниться и покинуть ее в долгий дождь.

По правде, той земле они никогда не принадлежали: отец поселился там после того, как решил выкрасть мать из-под носа ее жениха. Было то еще в Грузии, куда отца занесло переменчивым ветром удач на целых три года. Когда ему надоело пить впустую вино, слыть умелым работником и пасти чьих-то жирных овец, он выкрал княжьего сына и продал его с выгодой ждущим на гребне горы семерым сговорчивым кровникам, запросив у них не только хорошую мзду, но и одежду хозяйского сына. О коне речи не было. Конь должен был остаться у того, кто украл его заодно с незадачливым княжичем. Так что теперь у отца был конь, были деньги и в придачу обличье молодого грузинского князя. Можно было ехать домой.

Однако домой не очень хотелось. За несколько верст до Дарьяльского перевала забрел он на свадьбу. Приняли его по одежке, а значит, по-княжески. Ближе к ночи взыграла в кем алчностью кровь: не видя невесты, он решил ее отобрать. «Уж больно жених был довольный, — объяснял он потом сыновьям. — Да и гонора было в нем — что сала в свинье. К тому же я знал: искать-то будут грузины грузина. Пока поймут, что да как, я ее двадцать раз обрюхатить успею. Короче, весело было, оттого и рискнул…»