Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Вечером Даурбек идет в дом к Цоцко. Найти предлог несложно: обломился кинжал, а всему аулу известно, что лучше точильного камня, чем у пришлых молчальников, отсюда на двадцать верст не сыскать. Цоцко внимательно изучает поломку, а тем временем Даурбек изучает его самого. Никаких повязок, только разве что самую малость одно плечо кажется толще другого, круглее. Чтобы проверить, Даурбек склоняется над присевшим у камня Цоцко и как бы ненароком кладет на ключицу ладонь. Парень вздрагивает, поднимает глаза и твердо, будто острый, негнущийся гвоздь, устанавливает их у Даурбека на переносице. У того такое чувство, словно глаза кричат от боли и вместе с тем громко смеются.

— Так ведь могу и пораниться, — говорит учтиво Цоцко. — Не ровен час, лезвие соскользнет. А там, не дай Бог, и в тебя угодит…

— Извини, — говорит Даурбек. — Залюбовался на твою работу. Увлекся.

И, словно бы в подтверждение добрых чувств, дружески щупает кость на плече, а потом с размаху опускает на него пятерню, не сводя взгляда с лица вспотевшего юноши. И вот тут Цоцко предпринимает такое, от чего у Даурбека громко урчит в животе: опустившись на колено, юноша укладывает на точильный камень ладонь, расправляет ее, точно платок, играет мгновение пальцами, потом замирает и рассекает кожу излеченным лезвием. Потом поднимает ладонь к лицу, рассматривает хлынувшую кровь и спокойно так говорит:

— Вот видишь. Все как будто в порядке. Теперь будет служить тебе верой и правдой до смерти. Хотя никому загодя и не ведом отмеренный век.

Даурбек понимает, что он имеет в виду не кинжал. Судя по глазам, угрозу нельзя назвать совсем уж пустой. Наверное, оттого гостю не просто вот так сейчас взять — и повернуться к ней тылом.

— Спасибо. Славная вышла работа. Только ни к чему было кровью себя заливать, когда хватало довериться взгляду… Добрую работу и так ведь видать. Особенно когда точно знаешь, что умельцу терпения не занимать. Да и потом — так и крови не напасешься. Сколько я тебе должен?

— Оставь. Настанет время — сочтемся…

Конечно, гость понял. Они прощаются. А когда Даурбек идет за порог, Цоцко произносит вдогонку:

— Хорошо бы ты так же ушел и из сна… А то давеча прямо измучил меня своей дочкой. Опять за свое. Женись да женись. Я почти уж поддался, но, слава богам, изловчился все же да выкрутился. Ты бы ей поскорей жениха подыскал, может, это спасет… Вот и люди уже говорят…

— Люди? Какие люди? Что ты мелешь? Чего они там говорят? Цоцко отмахивается:

— Ой, Даурбек, не поверишь. Сознаваться мне в этом больнее, чем руку кинжалом калечить. Только дальше негоже скрывать: у нас с тобой за спиною, почитай, не одну уж неделю шепоток смешками прохаживается. Я, конечно, тебя понимаю. Ты, видать, давно про то знаешь, если сам ко мне в дом вдруг идешь, словно хочешь с глазу на глаз столковаться, да все не решаешься. Сперва вроде решишься, настроишься, и не жалко тебе свой кинжал покалечить кусачками. А потом как придешь — застыдишься, печалью измаешься. Я, признаться, тебя не виню. Нелегко это, когда все вокруг вон в охотку судачат, будто богач Даурбек дочь задумал свою навязать Цоцко в жены, да покамест не очень оно у него получается. Обидно и слышать… Вот и брат мой уже говорит: плохо это, что ты стал к чужому позору причастен. Надо б по-христиански соседу помочь. Только как тут поможешь? Девчонку-то жаль, право слово. Кто ж теперь на нее и позарится, коли она по ночам в чужих снах умоляет ее пощадить?.. Люди глупые, сам знаешь. А глупцу только глупость подай, — он ее разнесет, как заразу, не успеешь опомниться, все кругом уже ею отравлены. Даже самые умные и неверы упрямые сомневаться потом начинают. Вот где беда!.. А тут, сам посуди, еще и тебя угораздило отчего-то в меня пострелять!.. Представляешь, что будет, если им о том станет известно?.. Вовек не отмоешься. Прямо не знаю, как быть. Одно к одному, как нарочно…

Он продолжает еще говорить, но Даурбек его больше не слышит. Он слышит другое. Когда рушится мир, ты все так же стоишь, почти что навытяжку, перед его обломками, не в силах занести лезвие и покончить разом со всем, что тебе еще предстоит. Ты просто повержен, а потому тебя хватает только на то, чтобы упрятать дрожащей рукой кинжал себе в ножны и выйти из всей этой гадости вон. Но уже на улице тебя пригвоздит пронзительный свет, от которого тропа под ногами будет скользить, как от снега, но ты, Даурбек, с этим справишься. Ты справишься с тем, что живешь, и тебя охватит тоскою презрение. Эта тоска не пройдет. Просто спрячется где-то на дне тебя, словно ком болотного ила, но поскольку ты выжил однажды — ты сможешь это и вновь. Нельзя спорить силою с тем, кто умеет силой играть, как кнутом. Испробовав этот кнут на себе лишь однажды, ты понимаешь: второго раза не вынести. Однако хуже всего, что, поняв это, ты не сможешь этим спастись и уйти. Теперь ты труслив, Даурбек, как огрыжная кляча, и очень боишься. Не кнута, а того, что под гибкую плеть его попадут уже те, за кого ты в ответе. Больше всего тебе страшно за трех сыновей и шестерых твоих внуков. О том, что ты струсил, никто не узнает. А презрение — к черту его, когда речь заходит о том, чтобы выжили дети твои, Даурбек. Ради этого можно отдать свою дочь. Цоцко ее любит. Иначе зачем ему резать ладонь?.. Будь он проклят. Он запер тебя под замками позора и страха. Не случайно и брата приплел. Мол, Туган-то все знает. Меня, мол, убьешь — твоих точно не станет жалеть. А стреляет тот так, что смерти за ним не угнаться…