Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Когда Туган женился вторично, все как-то сразу подумали, что породить кого-то еще отныне ему не судьба: слишком явным казалось бесплодие той, кого взял он в невесты. По ходу жиденькой сйадьбы народ разглядел, что избранница не только суха, как ивовый прут в плетне, не только жилиста, как мясо закланного по случаю печального бычка, не только большерука и костлява, как свирепствовавшая в тот год в низине чахотка, но еще и как-то незнакомо, неправильно косоглаза. Стоило приподнять с ее лица фату — стало ясно, что глядит она не прямо и не в перекрест (что, конечно, все-таки было б привычней), а как бы в развод, совсем в разные стороны, так что тем из старух, кто стоял от невесты сбоку, не удалось даже рожи скорчить при виде такой «красоты». Однако «достоинства» молодой жениха, похоже, ничуть не смущали. Свекор к ней относился не сказать чтобы ласково, но, в общем, пристойно. Глядя на то, как управляется она по хозяйству, он одобрительно сплевывал и незлобиво сквернословил ей вслед.

Потом женился Цоцко. Тут только поняли, что живут они в этом ауле уже не меньше десятка лет, потому как невесту он взял не столько из родительского дома, сколько из одного давнего воспоминания, впечатавшегося в его сознание яркой картинкой с запахом прибитой травы и подбежавшей пыли от пшеничной шелухи: сидит под стогом маленькая девочка, рядом с нею стоит, надзирая, серп полуденной тени, а из-под нее ползет навстречу двум загорелым коленкам змея. Зеленая на зеленом. Девочке года четыре, не больше. Она беззаботно смеется, снимает с ноги дырявый чувяк, кропит молоком из вросшего в землю кувшина и, как приманку, кладет его пред собой, не сводя озорного взгляда с приближающейся змеи. Насторожившись, та подбирает голову и висит пустым глазом над серой обувкой, а девочка тем временем осторожно шарит ладошкою за спиной. В миг, когда змея вползает в дыру, проделанную в сыромятной коже чумазыми пальцами детских ног, ребенок обрушивает ей на голову гладкий булыжник и прижимает его что есть силы к земле. Пока змея бьет хвостом, с лица девочки не сходит восхитительное выражение победы и удовольствия, сродни тому, что испытывает в эту минуту наблюдающий за ней, раскрыв рот, полуюноша-полуподросток. Оставшись незамечен, он видит алчный кончик ее языка, лизнувший губы, и слышит, как в нем, вопреки обманутым ожиданиям (он-то искренне думал, что ловчее будет змея), вопреки здравому смыслу и даже стыду поднимается вожделение, о котором, в отличие от подсмотренной сцены, он никогда никому не расскажет, зато пронесет его в теплом чехле своих грез сквозь череду проверяющих лет, в течение которых оно будет говорить в нем все настойчивее и громче, пока не станет изводить его липкой пакостью предрассветной насмешки, а он будет терпеть, скрипеть зубами и ждать, вспоминая вползающую в детский чувяк змею и улыбку девчонки.

А когда она подрастет и под сукном ее платья он разглядит робкие дульки вызревающей женственности, Цоцко сойдет на целые сутки с ума и подастся из дома в изгои. Он уйдет не спросясь, потому что решит, что не сможет вернуться, ну а на бегство соизволенья не спрашивают.

Он будет брести по дороге без видимой цели, пока не смешаются в сумерки новый день и новая ночь, и тогда перед ним вдруг застынет в узорчатый ужас овал почти полной луны. Выступив из-за утеса, Цоцко положит ладони под холодный лучистый свет и умоет в нем дрожь и сомнения. Потом сядет на корточки и станет следить, как осыпается звездами низкое небо. По спине его быстрой пыткой прольется озноб, но он просто поленится встать и набрать в чаще хворост. Ему будет не до костра. Мысли покружат над ним переменчивым ветром, поспорят листвой, оторвутся от крон и станут строиться в ряд за волной тишины, из которой затем потекут сквозь него упоеньем свободы. Теперь он поймет тайну Бога: чтобы Им стать, надо презреть того, кто Им только что был. Луна перескажет ему все что знает про ночь, и он мирно заснет в теплой позе зародыша, чтобы утром проснуться, спуститься к реке, присмирить ее взглядом и приступить к омовению, похожему на обряд. Холод будет над ним почти что не властен. Стиснув зубы и спрягая мышцы в металл, он увидит, как его изнутри распирает медленно сила, в сравнении с которой любая досада и боль покажутся ему маетой.

Из реки он вернется другим. Взрыхлив ножом почву, он полезет в пороховницу, достанет оттуда последний стежок давнишнего серебра и уложит его в каменистую ямку. Он ему отныне не нужен. Все, что начнется теперь, он найдет по пути. Отец прав: надо уметь выбивать из жизни долги. Для этого только и потребуется, что не прощать ее даже по мелочам.