Тадеуш Бреза - Валтасаров пир. Лабиринт

— Кары божьей на них нет! Господи, смилуйся над нами!

Уриашевич не заметил, как очутился в костеле. И едва опустился на колени у решетки исповедальни, кто-то схватил его за плечо.

— Только не здесь! Исповедальня не место для подобных разговоров! — резко, повелительно произнес срывающийся молодой голос. — Идите за мной, в ризницу!

Небольшого роста, щуплый, почти наголо остриженный струменский викарий бросил на него недружелюбный взгляд; в чересчур просторной, ниспадавшей многочисленными складками сутане вид у него был нелепый, точно у птенца в оперении огромной птицы.

— Простите, — извинился Анджей, покраснев. — Мне экономка велела тут встать на колени.

— Где ксендз Спос вел с вами переговоры, я не желаю знать! — отрезал викарий. — Но прикрываться таинством исповеди и использовать исповедальню как ширму я не намерен.

Они пересекли безлюдный в этот час костел.

— Делаю это только ради ксендза Споса, — заговорил викарий возмущенно, входя в ризницу. — И прошу сюда больше не приходить. И в дом к ксендзу тоже не наведываться. Эти визиты плохо для вас могут кончиться, слишком много здесь всякого сброда шныряет. И в другой раз я не выйду к вам, запомните это хорошенько.

— Но…

Викарий не дал ему договорить.

— Ксендз уехал и, думаю, не скоро вернется в Струмень, поэтому нет смысла приходить сюда.

— Его сегодня ночью арестовали?

— Его не арестовали. Он сам покинул нас.

— Но что случилось?

— Это уж вам лучше знать!

Уриашевич проглотил слюну. Округлившимися глазами уставился он на викария, не в состоянии вымолвить ни слова.

— Это уж вам лучше знать, — повторил викарий. — А что до ксендза Споса, он убежал, и вовремя. Через час после его исчезновения нагрянула милиция.

Картина постепенно прояснялась.

— А перед тем как его преподобие решился уехать, не посетил ли его кто-нибудь? — спросил он.

— Вот именно, что посетил! — дернулся викарий. — Но только не дух святой!

— Вы полагаете, между событиями этой ночи в Мостниках и отъездом ксендза есть связь?

— Еще бы! — буркнул викарий и прибавил глумливо: — Нечего было под предлогом храмового праздника в Струмень вашу братию стягивать и в деревне на ночь оставлять. Вот тогда бы и связи не было никакой.

— Ваше преподобие! — умоляюще сложил руки Уриашевич. — Вы заблуждаетесь!

— Э, бросьте! — отмахнулся викарий. — Хватит с меня заверений ксендза Споса, будто он вас поддерживает, чтобы вы в бога веровать не перестали. Единственно ради этого. Как бы не так! Он заодно с вами был!

Уриашевич схватил викария за руку.

— Клянусь вам, я не имею к этому никакого отношения! — выкрикнул он. — Я обратился к ксендзу с просьбой помочь мне разыскать одного знакомого, о котором известно только, что он где-то недалеко от Мостников живет.

— Ах, вот что! — словно очнулся викарий.

— По некоторым причинам я не могу искать его открыто, обычным путем, но дело мое ничего общего не имеет ни с тайной организацией, ни с подпольной работой.

Викарий потер лоб рукой.

— Постойте, постойте, — прикрыл он глаза и наклонил набок голову. — Как его фамилия?

— Грелович. В настоящее время — Грелович.

— Он в Тушове проживает, — сообщил викарий невозмутимо. — На разбомбленном кирпичном заводе, который сейчас бездействует.

— Откуда вы знаете? — оторопел Анджей.

— По чистой случайности, — ответил викарий. — Вчера после службы на ужине для духовенства его преподобие расспрашивал о нем. И тушовский ксендз сказал, что знает такого. По-моему, та самая фамилия, Грелович?

— Совершенно верно. А деревня эта далеко отсюда?

— Километрах в десяти. На шоссе из Мостников в Вышегруд. Вторая или третья за Мостниками.

Когда Уриашевич выходил из ризницы, викарий тронул его за плечо.

— А то, что я, не подумав, наговорил вам тут по недоразумению про ксендза Споса, пусть останется между нами. Должно остаться, ведь так? — И уже без той решимости, с какой только что поносил Уриашевича, прибавил тихо, словно стыдясь своих слов: — Ксендз ведь все-таки.

Прикрыв за собой дверь ризницы, Анджей остановился.

— Черт возьми, что с Кензелем стряслось? — произнес он вслух.

Загадка, над которой ломал он себе голову еще в Варшаве — даже независимо от картины (в Ежовой Воле она, как и все прочее, отступила на задний план), — вновь завладела его мыслями.

— Ну, зачем понадобилось ему менять фамилию? И вообще скрываться?

Старого работягу Кензеля, всецело преданного делу и прежде всего владельцам фабрики Левартам, знал он много лет. Никогда в нем не было ровно ничего загадочного. Трудно его заподозрить в каких-то махинациях или сомнительных авантюрах.