Тадеуш Бреза - Валтасаров пир. Лабиринт

Багор плавал за бортом. Совсем рядом. Выловив багор, Уриашевич вдруг привстал. Сердце у него бешено колотилось. Он молниеносно выпрямился и, перегнувшись через борт, выбросил вперед руку с багром. Потянул — и ощутил тяжесть. Зацепил! Наконец-то! В ту же минуту Чечуга пинком свалил Анджея с ног. Острая боль пронзила его — это багор впился ему под мышку. Не успел он оглянуться, как металлическое острие — самая верхушка треноги — сбило с него фуражку. Но по голове, благодаря тому что он лежал, только царапнуло.

— Черт меня дернул с сопляком связаться! — дал выход пережитому страху Чечуга. — Таким манером бабочек только ловить!

— Я держу его! Вот он!

Лежа на животе, Уриашевич продолжал держать руку за бортом. Вылавливая перед тем багор, не сводил он глаз с рыма, потому и не заметил, как буй накренило в их сторону. Окрик Чечуги даже не дошел до него. Он сознавал только одно: багор попал в рым и он ни за что его не выпустит. И действительно, ему это удалось.

Чечуга подполз к нему, так как качка усилилась. Катер и буй слились на миг воедино. Это Чечуга железной хваткой вцепился в багор. А второй рукой продел трос в рым и оттолкнулся на безопасное расстояние.

— Ну, с этим покончено, — сказал он. — Теперь никуда не денется. — И, привязав канат, поднял глаза на Уриашевича: — А вы-то как? Синяк подставил я вам здоровенный.

— Не беда. Спасибо большое.

Уриашевич хотел протянуть боцману руку, но почувствовал такую боль, что опустил ее, невольно вскрикнув. Рука повисла, как плеть.

— Что? — склонился к нему Чечуга. — Задело?

И, взяв Анджея за локоть, отвел руку в сторону. Куртка и рубаха под мышкой были разорваны в клочья. Весь бок — в крови.

— Это багром меня, когда на нас его бросило, — пояснил Уриашевич. — Руль держать не больно, а вот поднять руку не могу.

— Сухожилие повреждено, — покачал головой Чечуга.

— Ничего, авось заживет, — улыбнулся через силу Уриашевич.

— Конечно, — ответил боцман.

Однако пересел за руль и помог Уриашевичу перебраться на свое место. Сойдясь, они обнялись и подержали друг друга в объятиях чуть дольше, чем нужно было для сохранения равновесия.

Рука у Анджея страшно болела. А Чечуга был словно в темных очках: это бинокль набил ему синяки на лбу, на висках, на носу и щеках. Синяки припухли и саднили.

Между тем, таща буй на буксире, катер медленно подвигался вперед. Входя в аванпорт меж двумя сигнальными вышками на волноломах, услышали они вой сирены. Прислушиваясь к ее жалобным стонам, они обменялись улыбками.

Отбуксировав буй в закрытую гавань, направились они прямо к управлению. У причала их уже поджидали Биркут и старший матрос Цирус.

Перекинувшись несколькими словами, они вошли в помещение; Биркут и Цирус помогли Уриашевичу привести себя в порядок, а Чечуга умылся тем временем и прижег синяки перекисью водорода. Когда эту бутылку за ненадобностью отставили в сторону, капитан оликсинского порта собственноручно достал другую из шкафчика за столом. Единственную алюминиевую стопку, пошутив по этому поводу, пустили по кругу и выпили трижды. Начинали каждый раз с Чечуги и Уриашевича. Они это заслужили. Водка пришлась очень кстати — не только им, но и Биркуту с Цирусом, которые извелись, поджидая их.

Когда Чечуга собрался уходить, Биркут взял Уриашевича за здоровую руку и подвел к креслу в углу комнаты.

— А ты здесь останешься. Надо врача вызвать.

— Не стоит, — встрепенулся Уриашевич. — Я тоже пойду.

— Сиди и не рыпайся! — рявкнул Биркут. — И не смей уходить, пока наш эскулап не явится. Сделай милость, позвони ему, чтоб пришел поскорей, — попросил он Цируса. — Больных, верно, навещает.

Уриашевич прикрыл воспаленные глаза. И только сейчас ощутил всем своим существом недавно пережитое. Его опять качало. В ушах стоял грохот волн, вой сирены. А Цирус названивал по телефону, называя разные номера. Наконец удалось установить, что доктор закончил визиты и сейчас в городе.

— На Рыночной площади небось, — буркнул Биркут, — в магазине или в библиотеке. А может, пива выпить зашел.

— Я его разыщу, — заверил Цирус. — Никуда он не денется.

— Надеюсь. Он не иголка в сене.

Когда за старшим матросом закрылась дверь, Уриашевич откинулся на спинку кресла.

— Ну, как лапа твоя? — спросил Биркут и подвинул к креслу стоявший в другом конце комнаты стул.

— Положи-ка ноги на него да вытянись, — посоветовал он.

— Чего ты цацкаешься со мной? Разреши мне уйти.