Алан Черчесов - Реквием по живущему

Не будь он настоящим бедняком, мне пришлось бы ее похитить. А так — разошлись полюбовно. Стоит только настоящему бедняку посветить блеском в глаза да дать тот блеск малость пощупать пальцами — и из него можно веревки вить».— «Ага,— подтверждаю я.— Или петлю. На случай, если ему вздумается раньше вскрыть своих червей, чем ты вскроешь пику».— «Опять ты за свое. Скучный ты человек,— говорит.— Кобыла-то по-прежнему наша».— «Да ты взгляни на нее! Пока вы на кону ее держали и тянули каждый к себе, она ж на целую задницу длиннее сделалась! Не лошадь, а ящерица на копытах. Доходяга, а не лошадь! Черт бы побрал вас обоих!.. Да разве ж можно эдакое позорище с плешивой гривой ставить на кон в серьезной игре!» — «Да брось ты,— ухмыляется он.— Кобыла как кобыла. И поумней ящерицы. А задница у нее завсегда длиннее вечности была. И проиграть я ее никак не мог...» — «Вот как?» — ехидно интересуюсь я. «Ну ты вот честно скажи, можешь ты себе представить, что бы с нами было, коли б я не ту карту вытащил?» — «Нет,— отвечаю.— Могу лишь начало насочинять: два голодных шакала бегут по голодному лесу и кусают друг дружке хвосты, а один из них уже даже жениться не хочет...» — «Вот видишь,— говорит,— какие нелепости тебе в голову лезут! Про то и толкую, что слишком глупо бы все обернулось, коли б выиграл он, а не я. Так глупо в жизни не бывает. Стало быть, он и права такого не имел — выигрывать...» Наверно, ему кажется, что он произнес нечто очень глубокомысленное, и только сейчас я понимаю, что брат и вправду влюблен. У меня такое чувство, будто кто-то кого-то предал, будто сегодня за игральным столом вместо серебряного кинжала по ошибке обменяли не кого-нибудь, а меня. У меня такое чувство, будто мы едем с ним в разные стороны. Зато, говорю я себе, у нас осталась кобыла. Наша старая кляча осталась при нас. И через месяц другой мы отпразднуем свадьбу. Зато в день его свадьбы я нацеплю себе на пояс полпуда отменного серебра...»

Так рассказывал дядя. И так оно отложилось у меня в памяти.

Свадьба состоялась месяца через полтора. А еще через десять родился я и первое, что услышал, появившись на свет, был ее смех. Всякий раз, вспоминая об этом, бабка всплескивала руками и радостно удивлялась: ведь это ж надо! Полсуток мучиться родами, чуть кровью не истечь, а после смеяться от счастья, когда еще слезы не высохли! Вовек не видала подобного...

Мать родила меня так, словно позволила себе забавную проказу, и проказа эта, между прочим, ей пришлась по душе, и следующие двенадцать лет она рожала чуть не каждую весну, подарив моему отцу в общей сложности трех сыновей и семь дочек.

Но со временем смех ее делался тише и короче, с возрастом он угасал, как угасает от ветра звезда в гладкой заводи. Наверно, все дело в том, что он — я об отце — слишком часто им отгораживался, полагая, что, отгородившись от других, он избавится и от мыслей о прошлом. Сдается мне, оттого он и порешил тогда жениться, чтобы отгородиться (оказалось — гладкой заводью с веселой звездочкой посреди) от русла жизни длиной в восемь лет, от всей истории с Барысби и невольного чувства вины за то, что был в нее замешан. Теперь он хотел одного — начать сначала, открыть свежий ключ в сухом, каменистом дне тоски своей и не подпускать к его звонкой воде никого. В особенности — Одинокого.

Да, сейчас уже я могу сказать, что по отношению к нему отец мой поступил жестоко. Но упрекать его за это я не берусь.

Просто ему осточертело проигрывать. Сперва он лишь наблюдал, как терпит поражение за поражением мой дед, поддавшись соблазну заработать на детстве того, кто, в сущности, и мальчишкой-то не был. Потом наблюдал за теми, кто был тоже отравлен и забылся настолько, что кинулся набивать телеги речной галькой да булыжником и везти их на продажу в крепость, не подозревая, что прежде-то из них надо б высечь искру вдохновенного одиночества и осветить ею шершавый холст. Если учесть, что в промежутке между этими событиями и сразу вслед за ними он наблюдал затем, как малолетний сопляк тащит в дом тушу застреленного медведя или является в аул на поджаром жеребце, или несколько дней кряду перешагивает через миску с дерьмом, или как он чертит палочки на земле, чтобы легче было считать мешки, которые позже внесут в его амбар,— если все это учесть да прибавить сюда неуменье его, уже юноши, умереть, даже когда он вовсю старался, да прибавить к тому его картины и чутье, обнаружившее отца, когда тот прятался в скалах; если еще и признаться, что роднее родства, чем с его одиночеством, отец никогда не имел,— то станет ясно, почему он так поступил. И тем не менее он бы простил ему все — даже собственное заключение в тюрьму. Но вот то, что Одинокий, начав внезапно и неожиданно с казалось бы случайного промаха, за несколько лет успел проиграть столько, что под конец неделями и месяцами не выходил из своего пустого дома; то, что, по сути, все его начинания и хитрые затеи так ни к чему хорошему и не привели, а лишь усугубили беды, против которых были направлены; то, что, восемь лет подряд спасая жизнь их общему врагу, он спас-таки, но — только тело, забрав его из гнили мертвечиной смердящего оврага, и всех их тем самым обрек на душные муки стыда,— этого отец простить ему не мог. А потому он тоже устранился, как устранился в прошлом старый мудрый дед. Разница состояла лишь в том, что один не пожелал тягаться удачливостью с заведомым победителем, а второй, в кои-то веки испытав везенье и вовремя перевернув нужную карту, отказался от всяческих сношений с закоренелым пораженцем. И устранение отцово было еще и знаком отторжения — отведения от себя и своей семьи — той опасной и назойливой свободы, в которую он тоже, по милости Одинокого, был вовлечен, но — как тонкий стебелек, подхваченный ураганом и брошенный им в безмерность тайны гнетущего и молчаливого пространства, и вот теперь, воспользовавшись тем, что ураган иссяк, он выпал из него и постарался глубже впиться в почву не иссохшими пока корнями, наливавшимися соком по мере того, как он плодил свое потомство, нещадно и второпях расходуя добытый им в чужом ущелье смех, а потом — и его эхо, которым он по-прежнему забывался короткими ночами, когда отгораживался от былого и его ликов и мечтал уже только отделаться от возникавших иногда из темноты живучих несговорчивых кошмаров.