Алан Черчесов - Реквием по живущему

А дядя мой уже спит, распластавшись на циновке, и видит громкий, беспокойный сон. И старший брат его, забывший запах дома, завидует ему и смотрит в потолок, кинув за голову руки, способные на слишком многое, и даже на то, чтобы суметь не убить человека...

А в очаге у Одинокого жаром трещат угольки и норовят изгнать из стен въевшийся в камень холод. В этом хадзаре темно и зябко. Здесь движется разве что ночь, растекаясь по углам в тщетных поисках тепла и уюта. Здесь темно, зябко и движется разве что ночь...

А в доме Барысби до утра не гаснет лучина. Перед распростертым на постели изувеченным телом сидит пожилая печальная женщина и сторожит свою надежду, положив сухие ладони на чуть волнуемое слабым дыханием одеяло. Лицо ее мужа кажется ей неродным, но не от ушибов и не от раны на щеке. Слишком уж оно покойно и равнодушно. В нем нет ни боли, ни страдания. Нет в нем ничего. Когда женщина пытается вспомнить настоящее его лицо, то, что перед ней, ей только мешает. Лучина горит, и пламя ползет по ней вниз, вытягивая тень, и та остывает на его коже острым черным пятном. Женщина тихо плачет и иногда шепчет сквозь слезы простую молитву. Она пытается вспомнить лицо человека, с кем прожила почти всю жизнь, зачав от него трех дочерей и единственного сына, но лицо от нее всякий раз ускользает, стоит ей взглянуть на того, кто лежит перед ней на свежей постели и подчиняется равнодушно нашествию черной тени. Женщина молится и плачет, укоряя себя за то, что в душе ее мало веры.

Сейчас, в этот поздний и утомительно долгий миг, печальная женщина перед распростертым телом оказывается мудрее всех...

Она оказывается мудрее всех, потому, что муж ее больше никогда не заговорит и не обретет своего лица, даже когда на нем зарастут рубцами раны, а на затылке рассосется огромная шишка. Он не умрет, но так уже и не вспомнит себя настоящего, как не узнает ни выходившей его женщины, ни зачатых от нее детей. Он не вспомнит даже собственного имени, да только оно ему больше никогда и не понадобится, ведь он напрочь забудет язык, на котором говорил с рождения и на котором слушал свои мысли. Он не умрет, но не поймет даже этого, а его взрослый сын еще не раз пожалеет, что не стал сиротой и не потерял своего отца, вместо которого судьба сохранила жизнь чужому бессловесному существу с равнодушными, как копыта, глазами, не менявшими выражения тогда даже, когда по скамейке, где он сидел, начинал вдруг струиться обильный бесстыжий ручеек. Он не умрет и сделается таким покорным, что его домашние, чьим рукам он будет подчиняться, станут прятать взгляды, чтобы не смотреть на то, как он часами недвижно стоит на дворе, куда его привели, и равно дышит, уставившись на плуг, плетень или пустое ведро. Он больше ни разу не поднимется на нихас, но не потому, что это трудно для его хромоты, а потому, что его не пустят даже на улицу, сам же он о том не попросит: все, в чем он отныне не будет нуждаться, это лишь миска похлебки да чурек с щепоткой соли дважды в день, когда младшая дочь скормит их ему по ложечке и по кусочку, раздраженно следя за медленной, работой крутых челюстей и думая: «Ему не вкусно и не противно. Даже зверю бывает вкусно или противно. Даже овце. А ему все одно. Коли пару дней его не кормить, небось он сожрет свои газыри или собственный палец. И опять ему не будет ни вкусно, ни противно...» А женщина с печальными ладонями, оказавшаяся мудрее всех, смирится раньше других и попросит своего единственного сына: «Представь себе, что это младенец. Станет легче, если ты представишь, что он всего лишь несмышленый младенец и что теперь уж быть ему младенцем до самой смерти. Утешай себя тем, что он спокоен. Твой отец наконец успокоился, а значит, ему хорошо. Не позволяй себе обижать его даже мыслями. Просто терпи. Никто не требует от тебя уважения к нему или любви. Просто терпи и думай, что это младенец...» — «Ладно тебе,— ответит ей сын.— Гляди-ка, опять потекло. Иди, смени младенцу пеленки». И тогда она влепит ему пощечину, потому что ей еще он больше сын, чем глава семейства. И, уходя за чистой сменой белья, она ему пригрозит: «Я прокляну тебя. Если ты хотя бы раз еще... Я тебя прокляну». А сын, залившись краской, думает: «Когда-нибудь я узнаю всю правду и прикончу того, кто в него стрелял. Дай только время, и я его прикончу за то, что он стрелял. За то, что не убил — тоже...»

Но старики на нихасе упорно отмалчиваются в его присутствии, а мой отец и Одинокий предпочитают вовсе там не появляться. «Одинокий? Одинокий,— говорит мне дядя много лет спустя,— тот вообще и к могилам уже почти не ходил. Словно ему с ними и побеседовать теперь было не о чем. Чаще у себя в хадзаре отсиживался. Пил, наверно, не знаю. Меня-то он в гости не приглашал. Иногда его неделями не видали. Крепко, выходит, закладывал, коли людям на глаза неделями не показывался. Да только я утверждать не берусь, потому как и пьяным его в тот год не встречал. В тот год случилось много странностей...» Он называл это «странностями». То, что приключилось с Барысби, с Одиноким или с моим отцом, решившим внезапно жениться...