Алан Черчесов - Реквием по живущему

На следующее утро он уехал. Ночь он провел в той же комнате, что и в первый раз, с той девушкой, что резала себе недавно вены и вот уже несколько месяцев никак не могла уговорить его услышать ее имя. А наутро он уехал — спозаранку и таясь от хозяйки, чтобы не отвечать на вопрос, который та приберегла для него на сегодня. Он увидел вчера этот вопрос в ее глазах, но не хотел, чтоб тот был задан. Слишком многое сперва ему нужно было обдумать. То, к примеру, как быть ему дальше с уговором, заключенным с Барысби, и можно ли его уже расторгнуть? И если да, то что это изменит? Он чувствовал себя как человек, долгое время просидевший на неудобной скамье с завязанными руками и заткнутым ртом, с которого только что сорвали путы и позволили говорить, но руки его онемели, язык распух от молчания и сделался непослушен, а затекшие ноги разучились ходить. Теперь у него было несколько дней пути, чтобы все тщательно взвесить и не ошибиться, когда он въедет в аул и привезет в него новую тайну. Стоило ли ею делиться? Ведь Барысби уже не держал в заложниках ни жизни Рахимат, ни ее роковой беременности. А стало быть, опять обязан был бояться его, Одинокого, мести и должен был безропотно следовать любым его приказам. Я могу заставить его убраться с нашей земли, размышлял Одинокий, ведя коня по скользкой и грязной дороге. Я скажу ему просто, что ее больше нет, и он поймет, что проиграл: теперь ему никак не доказать ни наше бегство, ни публичный дом. Хозяйка умна и не позволит правде открыться. Она-то знает, что это дурная, нехорошая правда. А я уже врал столько, что совру и сейчас. Но даже если Гаппо вдруг поверит ему, Барысби ничего не добьется: в младенцев не стреляют. Куда чаще стреляют в тех, кто приносит плохие вести. Должно быть, Барысби это знает. Выходит, он проиграл мне вчистую. Но что от этого выиграл я? Только то, что могу ценой гибели несчастной глупышки, обретшей разом и материнство, и смерть, и право на маленький холмик тихой о себе памяти, вынудить несчастного подлеца уйти с нашей несчастной земли, чтобы не делать несчастным своего сына? И если я пойду на это, не узаконю ли тем самым правильность заплаченной цены? Если я на это пойду, чем же я тогда буду отличаться от того, кого изгоняю? Лишь тем, что победил его ценой чьей-то гибели, чьего-то неразоблаченного позора и чьего-то двойного сиротства? Видать, это слишком мало, чтобы от него отличаться, и слишком много, чтоб на него походить...

Одинокий ехал и думал о том, что же это такое — различие, если оно так сильно смахивает на сходство? Он вспомнил, как почти год назад, сразу после дождя, в котором погребены были под камнепадом скала, мельница, конь, повозка и человек, заброшенный в наши края предательством синих, как пропасть, глаз, пошел он ночью к могилам своих родных, чтобы помолчать вместе с ними о загадке добавившихся к ним в тот день смертей. Как слышал спиной холод наставленного в нее сквозь кромешную тьму близкого, незримого ружья, и как ружье не сводило с него угрюмого, круглого глаза, как оно размышляло, потело в чьих-то неверных руках и не хотело стрелять, хоть ему никто не мешал, а сам он, Одинокий, еще и обернулся к нему лицом и пригрозил, что в рассвет возьмет против него свое собственное, но ружье и тут стерпело, проглотив обиду, и так и не выстрелило, потеряв в ту ночь навсегда право на его убийство, но, пожалуй, приобрело взамен нечто другое и тоже очень важное, потому что спустя несколько месяцев уже он сам, Одинокий, пытался забить до смерти того, кто это ружье держал и знал с тех самых пор, что такое не суметь убить человека, а теперь вот, обливаясь кровью, но упрямо вставая под кулаки, показывал Одинокому, каково это — не прикончить врага, когда он того заслуживает да еще и помогает тебе себя прикончить...

Пока он ехал на коне по липкой распутице в родной аул, все глубже забираясь в горы и отдаляясь от крепости, в нем зрело решение, искренне его изумлявшее, но с каждым днем все более убеждавшее его в собственной верности.

Гораздо труднее, чем с Барысби, было разобраться с близнецами. Точнее, с тем, стоит ли снабжать их родителями, и если да — то какими? О том, чтоб поведать о них всю правду аульчанам, не могло быть и речи. И не потому, что им грозили позор и проклятия: Рахимат своей смертью как будто избавила их от неизбежных иначе плевков и презрения, тут ее смерть оказалась сильнее ее греха. Но и ей не под силу заставить земляков Рахимат смириться уже не с их, младенцев, существованием, а с их постоянным соседством, как не под силу ей было хоть когда-нибудь умолить наших стариков, мужчин и даже жен их признать в близнецах своих, принять их как своих и как своим же прямо посмотреть в глаза да вдобавок спрятать во взгляде страшное слово «ублюдок». Этого не смог бы сам Гаппо.