Ольга Бондарева - Жизнь в четырех собаках. Исполняющие мечту

Я так и поступила. Мой неосязаемый и нетленный дух повелел верой бороться за любовь.

На пути с работы домой у меня есть пересадка. Там, на остановке, в ожидании маршрутного такси, я выкуривала сигаретку, немного давала воли слезам в скрывающей тени раскидистого каштана и намечала план дальнейшей борьбы с недугом любимой борзой. В такси садилась, лишь воодушевившись — чтобы при встрече с Анфисой улыбнуться, а не распустить нюни, и тем самым лишить девочку последних запасов жизненной энергии. На подготовку к встрече требовалось время: я пропускала не одно маршрутное такси. Взор тем временем сам собой блуждал по округе и однажды заметил, что неподалеку от остановки продаются картины местных художников.

Мне вдруг неудержимо захотелось купить картину. Но не рядовую картину, а такую, от которой я не смогла бы отказаться и не была бы в состоянии оторвать глаз. Я стала искать свою картину в отрезок времени, который нарекла «пересадкой». Чего только ни было изображено на полотнах живописцев. День и ночь, свет и тень, воздух и вода, города и села, люди и животные, моря и океаны, шторма и штили, дожди и снега, леса и степи, горы и равнины…

Ни одно из полотен не будоражило моего воображения — не находило отклика во мне. Я сделала много пересадок до того июльского дня, в который увидела ту самую картину.

Когда взгляд коснулся ее, ничто другое уже не могло отвлечь моего внимания. Картина назвалась: «Сирень» — и на полотне была нарисована сирень. Это не был цветущий куст сирени, растущий на земле. В белой рамке, обрамлявшей полотно, по центру его располагалась округлая низкая ваза, напоминающая необработанный минерал — скорее всего, горный хрусталь с неровными гранями, неловко стремившимися образовать шар. Хрусталь был светлым и прозрачным. Его серовато-белая структура оттенялась изнутри сиреневым ядром, которое выглядело, как камень в камне. Таким образом сердцевина вазы имела сиреневый цвет, а достаточно толстый наружный слой был серо-белым. Этот слой пронизывали нежные сиреневые блики, исходившие из сердцевины.

Картина была выполнена в особой манере. Разглядывать ее в непосредственной близости не имело особого смысла, поскольку глаз видел мазки кисти художника и не улавливал нарисованных форм. При созерцании же издали, полотно преображалось и превращалось в редкостной красоты вазу, наполненную веточками цветущей сирени. Красочная палитра включала в себя множество оттенков. В ней были белые, бело-розовые, розовые, светло-сиреневые, насыщенно-сиреневые и бордовые соцветия. Меж куполов соцветий сирени проглядывали редкие зеленые листья. Раскидистые ветки сирени заполонили основное пространство полотна и собирались цвести вечно.

Не раздумывая, я купила картину.

Домой я везла не полотно мастера, а неувядаемый букет живых цветов, хранимый светлой вечностью минерала — того самого, излучающего сиреневые блики горного хрусталя, из которого мастером была выписана ваза. Я тащила домой радость весны, ее жизнеутверждающий настрой, всепобеждающую силу и неиссякаемую любовь. Картина для меня символизировала источник жизни, вечный двигатель надежды и гарант веры в лучшее завтра.

Но полностью я не осознала тогда, что именно приобрела — ведь цветущая ветвь сирени состоит из великого множества цветочков. Я даже не подумала тогда, что суть картины отражала натуру моей Анфисы и значение имени девочки как цветущей и цветочной.

Понимание данного символизма пришло ко мне гораздо позже. Но когда я перла на себе через добрую половину города, в духоте задраенного общественного транспорта это художественное произведение, то чувствовала, будто везу домой спасательный круг для моей борзой и хранящее ее жизнь лекарство, которое чудом попало в мои руки. Еще не отдавая себе отчета, я распознала в картине отражение моей любимейшей Анфисы и ее души. Я внесла в дом отражение, из которого, по мнению моего засекреченного подсознания, борзая должна была черпать силы для поединка со смертью. Картина должна была стать пересадкой с «такси смерти» в «такси жизни».

В ночь на 1 августа умерла Манечка. Я редко называла свою кошку Манечкой, поскольку она была независимым и гордым созданием. Машка не признавала и не терпела всяческих сюсюканий. Кошке нравилось ее резкое и отрывистое имя — Машка. Натура ее была самодостаточной и не нуждалась в ласках человека. В то же время кошка дарила их сама, когда на нее снисходило настроение. Человеку, по его прихоти, Машка нежничать с собой не дозволяла, но ластиться самой, причем когда ей вздумается, себя считала вправе.