Ольга Грушина - Жизнь Суханова в сновидениях

«Жизнь Суханова в сновидениях» — книга не совсем обычной литературной судьбы: действие в ней происходит в России и написана она писательницей из России — однако написана по-английски. Родилась и выросла я в Москве и уже в детстве знала, что хочу быть писателем; но в восемнадцать лет, в бытность свою студенткой факультета журналистики в МГУ, я получила приглашение на обучение в американском университете и с тех пор живу на две страны, две культуры и два языка.

«The Dream Life of Sukhanov», мой первый роман, вышел в свет в 2006 году, в издательстве «Putnam» (когда-то опубликовавшем набоковскую «Лолиту»), и за последовавшие годы был переведен на тринадцать языков, от французского до турецкого; наконец-то появляется он и на русском. Перевод с английского был сделан замечательной переводчицей Еленой Петровой, за чье тонкое чувство языка я ей бесконечно признательна.

Роман этот задумывался как своего рода притча о жизненном выборе творческого человека («история Фауста нашего времени», написал один американский критик), а не как исторический роман о России. Хотя действие и разворачивается в ранние дни перестройки, читатель отметит, что конкретных политических моментов в книге умышленно мало и даже имя Горбачева не упомянуто ни разу. В художественных целях я обращалась несколько вольно с историческими деталями (например, приведенная в романе цитата взята не из журнала «Мир искусства», а из журнала «Золотое руно»), датами (как, например, дата показа «Андрея Рублева» на экранах советских кинотеатров) и общими реалиями советской жизни. Надеюсь, читатель простит мне подобные отступления от исторической достоверности во имя литературной убедительности.

Моим родителям

— Здесь остановите, — распорядился с заднего сиденья Анатолий Павлович Суханов, обращаясь к замшевым перчаткам на руле.

Бело-желтые колонны, назойливо мелькавшие за окном, стали замедлять свой бег и в следующее мгновение дисциплинированно выстроились в одну шеренгу. Плюшевый кокон темноты пронзило бледное щупальце ближайшего фонаря, и Нина, которая всю дорогу молчала, шевельнулась, будто пробуждаясь от дремоты.

— Уже? — рассеянно спросила она и посмотрела в окно.

Они доехали. С легким вздохом она порылась в сумочке, как делала всякий раз перед выходом. Суханов терпеливо ждал, пока она щелчком откроет пудреницу, пристроит на ладони круглый, поблескивающий черным островок, высвободит из золотых витков футляра персиковый стержень губной помады и повернет склоненное лицо так и этак, чтобы вспугнуть из полумрака свое отражение. На поверхности зеркальца неожиданно возник аккуратно подведенный глаз, но она шевельнула рукой — и глаз, моргнув, исчез. Напевая себе под нос невнятный мотив, Суханов отвернулся: после двадцати восьми лет супружеской жизни он по-прежнему испытывал неловкость в такие минуты, как будто подглядывал за неким интимным ритуалом и был застигнут врасплох. Наконец, заманив ускользающее отражение в западню фонарного луча, она двумя быстрыми мазками обвела контуры полного рта, сжала губы с едва слышным звуком, похожим на поцелуй, и бросила помаду в сумочку. Он услышал хищный щелчок замка, увидел краем глаза холодный всполох бриллиантовой сережки, нырнувшей в полосу света, — и тотчас же уловил струистый шорох исчезновения: Нина, как всегда, не стала дожидаться, чтобы для нее распахнули дверцу. После нее остался изысканный аромат сегодняшних духов, Суханову незнакомых, а под ним слоями витали другие, едва различимые запахи — сладковатые призраки прежних разъездов, сбереженные временем на заднем сиденье его персональной «Волги».

Теперь и Суханов с грузным достоинством выбрался из машины.

В этот вечерний час, да к тому же в субботу, проспект Маркса начинал пустеть. Воздушными шарами плыли в мягкий сумрак мандариновые огни фонарей, и в их свете ярко горел фасад старого здания Московского университета, помпезный и узнаваемый, как декорация к нашумевшему, надоевшему спектаклю. Хотя по календарю был еще только ранний август, в воздухе уже чувствовалась та особая нежно-осенняя хрупкость, от которой мир сделался на одно дуновение глубже и слегка утратил определенность, будто лежал по ту сторону хрустальной ширмы.